Только не сегодня. Сегодня саднили разбитые губы и в раненой ноге, растревоженной возней с этим Орсом, все сильнее пекло и дергало. К тому же солнце уже склонилось к крышам, дневная жара сменилась свежим ветром, насквозь пронизывающим тонкую тунику. А больше всего злило то, что не удалось убедить Нарайна… что там убедить! Все ухищрения даже поколебать его решимость не смогли!.. Нарайн — простодушный мальчишка, смеяться над ним одно удовольствие. Но он не глупец, не трус и Салему любит по-настоящему. Отступится такой, как же… Наивность упрямству не помеха: чем меньше знаешь жизнь, тем больше веришь в свои силы.
Надо было пугать сильнее? Может, вообще честно поделиться собственными опасениями?
И выдать планы отца врагу? Это славнейшему Геленну Вейзу по вкусу не пришлось бы… а что, разве славнейшему Геленну понравится, если тень умгарского миротворца упадет и на его любимую дочь? Нет, отец не простит… Гайяри сам никогда себе не простит, если пострадает Салема. Какое уж тут умиротворение?
Родной дом встретил Гайяри радостным гомоном и предпраздничной суетой: трое невольников из числа домашней прислуги подрезали кусты и стригли траву на лужайке, еще пятеро мели двор, намывали фасад, развешивали цветные фонарики. Кто-то возился во дворе, кто-то хлопотал в комнатах. Через оконный проем он увидел Рахмини. Шиварийка, уперев руки в мясистые бедра, распоряжалась поломойками. А потом приметил и мать: худая, бледная и как обычно хмурая Бьенна Вейз отчитывала за что-то девчонку в пестром сари, но, увидев его, тут же забыла о служанке и поспешила навстречу.
Упреки начались прямо от двери:
— Милый мой, наконец-то! Я с утра места себе не нахожу — только и смотрю на ворота. Совсем мать не жалеешь! Ведь еще и двух дней не прошло…
Но увидев разбитые губы, пропитанную кровью повязку и то, как ее сын ковыляет, едва наступая на ногу и кривясь от боли, испугалась уже по-настоящему. Забыв о собственных немощах, подхватила под руку, а потом начала приказывать невольникам, да не как обычно, громко и плаксиво, а вполголоса, спокойно, но твердо:
— Ману, сюда, быстро. Проводи господина в дом. А ты, Суни — коня забери, да смотри: мастеру Ияду лично с рук на руки передай, понял? Если что не так — ответишь.
В доме Вейзов все, от доверенной прислуги в покоях до последнего садовника или поваренка, давно усвоили, пока госпожа Бьенна громко бранится и плачется, она, в сущности добрая женщина, желает внимания и сочувствия, а не послушания. Но если она начинала говорить тихо, значит, в самом деле взволнована и приступ недалек.
И Гайяри, как старший сын, знал об этом лучше всех. Жалобы и слезы матери он слышал по десять раз на дню и привык пропускать мимо ушей. Но пугать всерьез, рискуя ее слабым здоровьем, не хотел. Поэтому покорно позволил подоспевшей на зов хозяйки банщице помыть себя, переодеть и устроить на террасе, обложив подушками раненую ногу. А когда славная Бьенна Вейз явилась к нему с лечебной мазью, чтобы собственноручно заняться перевязкой — и вовсе расслабился, захотелось побыть не демоном арены и не интриганом, строящим хитроумные планы, а маленьким мальчиком, уставшим от боли и ответственности.
— Где ты был? — спросила она все тем же строгим голосом, густо намазывая рану на бедре. — У славнейшего Лена?
— Не-а…
Мазь приятно холодила, пахла травами и почти сразу снимала боль. Это было так восхитительно, что хотелось погрузиться в целительный аромат и утонуть, а не отвечать на расспросы.
Но мать не отступалась:
— Если ты был с ним, если это Айсинар тебя так разукрасил, я оскоплю его собственными руками. Так и передай.
— Нет же, мам! — Гайяри засмеялся, но быстро спохватился: губы все еще болели. — Я был не у славнейшего Лена, а в семинарии, на уроке атлетики и боя.
— Конечно, так все и было… — согласилась мать, ясно давая понять, что ни слову не верит.
— Да не вру я!
Она как раз закончила перевязывать ногу и, вновь зачерпнув мази, потянулась к лицу.
— Помолчи и не вертись.
Мазь коснулась губ, рану остро защипало, но даже это жжение и горечь облегчали боль. Гайяри дождался, пока нежные пальцы матери вотрут в кожу все до капли, и добавил:
— И меня нельзя… — как ты говоришь? — «разукрасить», если я сам не захочу.
— Значит, сам захотел?
Он кивнул.
— Что ж, выходит, мой красивый златокудрый первенец на деле глупее неотесанного шиварийского горца. Жаль.
Она вытерла пальцы об остатки перевязочной ткани, прикрыла ей же горшочек с мазью, поднялась и добавила:
— А был бы чуть умнее, думал бы не про драки и не про избранника Айсинара, а, например, про Лолию Мор: чудесная девочка, сильный род.
Жадные требовательные губы, груди пышные и тяжелые, как у взрослой женщины, умелые в ласках пальчики — вот что такое Лолия Мор… даже имя ее пахло грозой, горьким миндалем и померанцем. Дерзкая девчонка, под стать ему самому. Если бы Гайяри искал подругу, то, наверное, согласился бы: Лолия — то, что надо. Интересно, много ли знала про нее матушка? Быть может, кто-то из слуг донес про их слишком откровенные игры? Вот мать и решила их сосватать. Но то, как чудесная девочка сбила ее первенца с ног магическим ветром, славная Бьенна Вейз не знает наверняка. А если бы знала, назвала бы Лоли совсем по-другому.
— С такой женой, — продолжала мать, — ты сам лет через пятнадцать-двадцать мог бы стать избранником.
Она еще договорить не успела, как на террасу выбежала Салема, а следом за ней — та самая Лолия Мор. Увидев мать, они замешкались у входа, перешептываясь и хихикая, но та только рукой махнула: ладно, мол, никому ваши секреты не нужны, и сразу же вышла.
Девчонки обрадовались, что их не гонят, и тут же уселись на скамью рядом. Лолия потянулась и ласково коснулась его щеки. Трогать разбитые губы, видимо, не решилась:
— Больно?
— Не страшно, — ответил он, — только целоваться пока не получится.
— Ну вот… — она кокетливо надула губки, но тут же сменила гнев на милость и спросила: — а есть-то хоть сможешь? Мы назавтра печенья напекли, очень вкусного.
— Зайчиков и журавликов, — подтвердила Сали, — целое блюдо, и даже не все вошло.
У девушек и правда остались следы муки в волосах, а пахло от них сегодня не духами и грозой, а ванилью и сливками.
— Это здорово! — обрадовался Гайяри. — Как раз с утра не ел, тащите сюда ваше печенье.
— Ты что! Сегодня нельзя! — всплеснула руками Салема. — Это на праздник, подношение Младшей Творящей! Съешь сегодня — она разгневается, и никто тебя не полюбит.
— И правда, нельзя, не полюбят — страсти какие! — охотно согласился Гайяри. — Тащите тогда мяса. А журавликами своими ты меня завтра угостишь.
Салема замерла на миг, посмотрела на него загадочно, многозначительно, даже щеки чуть порозовели, а потом с улыбкой ответила:
— Завтра Лоли тебя угостит. А сейчас мы жаркого принесем.
И девушки радостно поспешили на кухню.
— Побольше! — крикнул им вслед Гайяри. — И хлеба с сыром! И кислого молока!..
Вернулись они с огромным блюдом, на котором лежали куски жареной телятины, сыра и с десяток свежих лепешек. В довершение к этому — гранатовый соус и кувшин вина вместо простокваши.
— Мама велела, — пояснила Сали, — сказала сильно не разбавлять, мол, тебе полезно, — и добавила: — от больной головы!
И обе захихикали, словно для них в этой глупой шутке был какой-то особый смысл.
Двигать онемевшую от мази ногу не хотелось, да и вообще после всех приключений было лень лишний раз шевелиться, поэтому Гайяри устроил поднос прямо на коленях. Девушки тоже примостились вокруг: Лолия — на скамью, а Салема, сбросив несколько подушек, уселась на полу. Еды с лихвой хватило бы на троих, но подруги почти не ели, зато вовсю угощали его, будто он вдруг оказался совершенно немощным или потерял обе руки. Это его насторожило: с чего бы так бурно веселиться и так нарочито-заботливо толкать ему в рот лучшие куски?
Ладно, Лолию понять было можно: она влюблена, а он пообещал взаимность. Но Сали? Даже позавчера, когда он и вправду чуть не погиб, а рана была свежая и казалась опасной, она больше смеялась и подбадривала, чем нежничала.