Только вот что? Что мог сделать он, глупый мальчишка, который даже толком понять не мог, что вообще происходит? Дом пуст и перерыт до основания, неужели Дара сказала правду — все арестованы? Но за что?! Орсы — не преступники! Его отец как никто предан Орбину, ни времени, ни здоровья не щадил на службе. Высокородный, умный, влиятельный, мог бы стать избранником вместо Лена… да мог бы хоть попытаться, но ведь не хотел! Невольно вспомнилось, как славнейший Гтар приходил уговаривать отца избираться, а он не согласился, сказал, что и так на своем месте. Стану, мол, избранником, кто же поедет с фарисами любезничать или к ласатринам пиво бочками пить? Никто ведь и не сможет… шутил, конечно. Но за властью никогда не гнался.
Нагрубил избраннику на играх? Да, было, тут Нарайн отрицать не мог — сам видел. И то, что славнейший Лен оскорбился — тоже. Но разве же за такое арестовывают?! Да еще и со всей семьей… Насколько он помнил право Орбина, семью не трогали ни у разбойников, ни даже у убийц. Домашних могли привлечь к ответственности только за преступления против республики…
Озавир Орс — государственный преступник? Бред! Полный бред, невозможно.
Или он не все знает? Искали же блюстители что-то в доме. Может, нашли?..
Нет. Не может. И даже думать такое — низко, оскорбительно. Его отец, его мать — честные граждане… лучшие в Орбине! Значит… — Нарайн посмотрел на свои руки, на свербящие силой пальцы и выдохнул медленно и полно, как учили, выталкивая воздух далеко вперед, — ничего он делать не будет. Наберется терпения и подождет. Судьи разберутся. Судьи Орбина — мудрые и безупречные люди. А магия — опасна.
Он дышал и дышал, не обращая внимания на звон в ушах и муть перед глазами, пока чуть не рухнул без сознания, но бездна так и не отступила — тянула в свою глубину, гнала по кругу образы, один страшнее другого. И, не выдержав больше, Нарайн поплелся к людям. В город.
А в городе шумел праздник. Солнце уже село и повсюду зажглись огни фонарей. По улицам бродили целые толпы, шутили, смеялись… На Вечноцветущей играли музыканты, кто-то пел, горожане танцевали или просто притопывали и хлопали в ладоши… веселились вовсю. Лотошник прошел мимо зазывая покупателей. От его деревянного ящика одуряюще пахло свежей выпечкой, но стоило Нарайну вдохнуть — и живот скрутило словно от яда. Он едва успел отскочить в тень, чтобы сплюнуть горькую жижу, заполнившую рот. После суток голода и безумной гонки и проблеваться-то было нечем, но позывы не проходили, один за другим они выворачивали внутренности, выжимая желчь и последние соки.
Хвала творящим, до Нарайна никому дела не было. Лишь один прохожий, сам изрядно пьяный, остановился было, тронув за плечо:
— Что, мальчонка, перепил с непривычки?
Но второй его тут же одернул:
— Логрин, не трогай парня, сам не лучше. Идем.
И они ушли, даже отговариваться не понадобилось. И хорошо.
Нарайн подошел к фонтану, сполоснул лицо, глотнул воды из ладоней и присел на бортик в тени кустов. Мимо то и дело кто-то пробегал или чинно прогуливался, долетали обрывки разговоров, Нарайн их не слушал, пока не зацепился за знакомое имя:
— …Геленн Вейз, вот у кого сегодня праздник, — сказал какой-то мужчина. В голосе скользнула ехидная усмешка. — Добился-таки…
— Да уж, своего не упустит, — вторила женщина. — Серьги, что я себе приглядела, из-под носа увел. Сказал, подарок дочурке в день Младшей…
Потом голоса затерялись среди других, и дальше слова стало не разобрать… а и зачем? Нарайн и так узнал, что хотел — все оказалось до смешного просто… Кто же пойдет замуж за изгоя и преступника?
А он-то, наивный! Мотался всю ночь по пригороду, гонял коня через Козий брод, пока грабили его дом и избивали семью… Впору бы посмеяться от души! Да он бы и посмеялся. Или поплакал, если бы мог. Но ни слез, ни смеха не было, только сжались, наливаясь тяжестью, кулаки, и черная бездна снова встала перед глазами.
Зато музыканты старались вовсю: под радостные выкрики и смех одна мелодия сменила другую. Ритмичный плеск шагов стих, чтобы через несколько тактов начаться снова. Толпа зрителей разлилась по площади. Две девушки присели совсем рядом, заметили. Одна даже протянула руку:
— Эй! Чего один грустишь? Идем танцевать!
Но едва наткнувшись на его взгляд, смутилась и убежала, утянув за собой подругу, только золотистые косы блеснули в свете фонарей. Ленты Нарайн не разглядел, но девушка показалась смутно знакомой. Может, она его тоже узнала и донесет?.. Мысль казалась здравой, но такой далекой, что он даже шевелиться не стал. Какой смысл? Все, что с ним случилось — неудачный побег, потеря Салемы, пустой разрушенный дом, погоня — все это никуда не денется. Прямо сейчас происходит что-то страшное, непоправимое, его жизнь рушится, а он не может этого предотвратить… Он даже понять ничего толком не может.
*16*
Салема остановилась у окна, засмотревшись на медленно плывущие облака, окутанные позолотой восходящего солнца. Вот бы и ей стать таким же облаком, далеким и спокойным, оторваться от земли и уплыть, не оглядываясь на тающий вдали дом… и не вспоминать. И о ней пусть бы не вспоминали.
Она так живо представила себя одинокой и забытой до скончания дней, что чуть не разревелась. Но плакать было нельзя, никак нельзя — не хватало еще, чтобы домашняя прислуга заметила, и тогда охов-вздохов не оберешься. А уж чего она меньше всего желала, так это уподобиться матери и превратиться в хозяйку, которую жалеют собственные рабы. Значит, надо бросить таращиться в окно и, как бы ни было тяжело на сердце, приниматься за работу.
Каждый день одно и то же: завтрак, уборка дома, обед, шитье и вышивание и так до самого вечера. Раньше были уроки музыки, тетя Рахмини учила ее играть на саранги, показывала шиварийские ритуальные танцы. Или мастер Ияд заходил расставить пару партий стратега, тогда, честно проиграв старому вояке, можно было надеяться на верховую прогулку по саду или на урок оружного боя с младшими братьями. Все это ей нравилось… раньше.
А теперь стало безразлично. Брать в руки меч и приближаться к конюшне запретил отец, а от игр и танцев сама отказалась. Только бросить шитье ей не позволили. Да еще и следить за прислугой теперь стало ее обязанностью. Мать так и сказала: «Раз ты у нас доросла до замужества, значит, пора учиться самой вести дом». С тех пор кухня, уборка, стирка — все на ней… так что свободного времени у Салемы не оставалось.
Но только заканчивались дневные хлопоты, закрывалась дверь спальни, и все ее мысли вновь возвращались к Нарайну, и их несостоявшемуся браку — и весь огромный мир проваливался в гулкую болезненную пустоту.
В ту злополучную ночь она рыдала, пока не уснула, а проснулась еще затемно. И сразу же сообразила: а ведь не все потеряно. Еще — не все! День Младшей впереди, целый длиннющий весенний день, от рассвета до заката! И в праздник-то ее точно не запрут. Значит, надо напроситься на городские гуляния, а там улизнуть. На Вечноцветущей будет толпа: шаг, другой в сторону — только ее и видели! До условленного святилища можно и самой добраться, остается придумать, как подать весть Нарайну.
Только знать бы, где он. Дома? Или бродит где-то, гадает, почему она не пришла? А ведь мог решить, что Салема нарочно его бросила. Передумала. Или вовсе не собиралась бежать с ним… Как же он тогда оскорблен, как же зол на нее! Может, и знать больше не захочет.
Нет. О таком даже помыслить страшно! Не мог Нарайн так быстро отказаться от своей Сали. Она найдет его, все объяснит, и он поймет, обязательно! Только вот как найдет? Одной не справиться, а поможет кто? Гайи? А если он не захочет?.. Тогда Лолия?
Лолия. Воспоминание о подруге отозвалось болью и обидой. Лоли, подлая предательница! Она одна знала, что Салема затеяла побег, значит, она и проболталась. Ведь не просто так же отец оказался в саду, не случайно решил вдруг запереть их с Гайяри по разным комнатам. Раньше-то никогда не запирал! Значит, кто-то его предупредил, а кроме Лоли — некому.