Ответная реакция порождает действие: тело начинает двигаться. Но оно должно знать, как двигаться. Полученные данные подсказали, что замах находится в начальной стадии и продлится еще, вместе с движением руки вперед и броском гранаты, около секунды; далее было оценено, что полет гранаты в воздухе до момента ее соприкосновения с землей займет немного больше — секунды полторы, и еще одна секунда пройдет, прежде чем она разорвется и полетят осколки. Таким образом, возможны два варианта ответного действия: если на него остается менее секунды, то объекту ничего не остается, как только плюхнуться ничком на землю, стараясь упасть головой в сторону от взрыва; но если времени больше — объект должен постараться оказаться на момент взрыва в таком же положении, но на максимально возможном удалении от гранаты.
Мое инстинктивное решение соответствовало второму варианту. Но работа инстинкта на этом не заканчивалась. Я должен был отбежать, а в момент взрыва находиться уже в положении лежа. Это были вполне определенные инстинктивные команды: бежать как можно быстрее, упасть как можно дальше, но успеть сгруппироваться с учетом грозящей опасности, чтобы подошвы ног соединились за сотую долю секунды до того, как раздастся взрыв.
Свою полезную роль сыграл и психологический фактор: я пребывал под смешанным воздействием трех сильнейших эмоций — шока от исчезновения трупа китайца; гнева по поводу опоздания и страха, что для меня приготовлена ловушка. Нервная система поэтому была в состоянии предельного возбуждения и готовности к мгновенным действиям.
Процесс сознательного мышления на три с половиной секунды отключился, телом полностью управляли животные инстинкты, главный из которых был направлен на одно — спастись, выжить, и спонтанная попытка организма защитить себя увенчалась успехом.
Ударной волной рвануло и закинуло на голову пиджак, тяжелый град осколков обрушился на подошвы ботинок, над головой окрошился кирпич и совсем рядом упало и разбилось что-то, слетевшее сверху. Когда барабанные перепонки вновь обрели способность воспринимать нормальные звуки, я услышал вой полицейских сирен. Секунд через тридцать послышался топот бегущих, они показались на входе в аллею, я начал подниматься, и полицейские помогли мне встать на ноги.
Два часа спустя я позвонил в британское посольство и спросил «шестой номер». Мне ответил Ломан.
— Слушай, Ломан, меня упекли в отдельную палату. В полицейском госпитале. Задают кучу всяких вопросов. Помоги-ка мне выйти.
Тишина в трубку.
— На этой улице?
— Да. Давай побыстрее. Надоело.
Он обещал прийти. Это менее пяти минут ходу.
Я пролежал на столе у хирурга пятьдесят минут: рваные осколочные ранения левой голени, обоих плеч, задней части головы; ссадины и ушибы на коленях, локтях, на грудной клетке; шов на руке открылся. Хирург был тот же самый, что принимал меня утром. Я сказал, что оступился и упал в шахту лифта, но его это почему-то не убедило, он вспылил и ответил, что по ранам этого не скажешь, и написал: «ранения, полученные в результате взрыва», но успокоился, узнав, что особой службе про меня известно.
Те на меня насели и не выпускали. Происшествие наделало, конечно, шума, и они думали, что это связано с похищением. Их было трое. Они сидели у моей кровати, пока не пришел Ломан. Я сказал ему:
— Я ничего не могу им сообщить. Какой-то идиот запустил в меня «ананасиной» и потом смылся. Больше ничего не знаю. Умоляю, Ломан, избавь меня от их общества. Хочу подумать.
Они по-английски понимали прекрасно, и им это не понравилось, так что Ломану пришлось пообещать полный письменный отчет, как только я немного оправлюсь.
Когда мы остались одни, я вкратце рассказал обо всем, что произошло: о «линкольне», о сцене в сарае, о том, как я потом туда вернулся, о пропаже тела и о попытке убить меня гранатой. Винию я не упомянул, сказал лишь, что кто-то оказался на месте. Он понял, что речь идет о группе Эм-Ай-6, но это было надежно: соперничество и трения в тайных коридорах присутствуют всегда и везде, но там правит также и негласный закон, и я никогда не слышал, чтобы он нарушался. Никто не фискалит и не ябедничает.