— Неплохая пробежка! — воскликнул я. — Знать бы еще, что там стряслось. Неужели тебе не передали записку?
Я, конечно, понимал, что никакой записки нет, но все равно начал выразительно водить пальцем по ладони. Он пожал плечами и покачал головой.
— Niente, — сказал он. — Una questione di vita, di vita![9]
— Что-что? — перебил его я и, призвав на помощь всю свою ученость, прибавил: — Помедленней… andante… rallentando[10].
Какое счастье, что музыкальные пояснения к затертым оперным ариям даются на итальянском! Парень, кажется, меня понял.
— Una… questione… di… vita.
— O mors[11], верно? — заорал я так, что люк на крыше распахнулся.
— Avanti, avanti, avanti![12] — крикнул итальянец, обратив вверх единственный глаз.
— Гони что есть мочи, — перевел я, — плачу вдвое, если успеешь до двенадцати.
Но время на лондонских улицах течет по-особому. С Эрлз-Корт-роуд мы уехали почти в половине двенадцатого, а на Хай-стрит оказались в одиннадцать тридцать одну. Полмили в минуту — вот это скорость! Правда, и лошадь почти не сбивалась с галопа. Зато следующие сто ярдов мы одолели за пять минут, если верить ближайшим часам. Но ведь каким-то нужно верить! Я справился по своим (действительно своим) старым часам, которые показывали без восемнадцати двенадцать, когда мы перемахнули мост через Серпантин, и без четверти, когда, не замедляя хода, вылетели на Бейсуотер-роуд.
— Presto, presto, — бормотал мой побледневший проводник. — Affrettatevi… avanti![13]
— Десять шиллингов, если прибудем на место вовремя, — крикнул я в люк, не имея ни малейшего представления, что это за место и кто нас там ждет. Но мне сказали «una questione di vita» и «vostro amico», а им мог быть только мой бедный Раффлс.
Опаздывающему пассажиру — мужчине ли, женщине — добрый экипаж кажется даром небес. Для нас поймать такой экипаж было поистине небесной удачей; мы не выбирали, взяли тот, что стоял первым. И не прогадали: он и в остальном обошел соперников. Шины новые, рессоры отменные, конь великолепный, а возница — настоящий мастер! Он сновал по мостовой, как проворный полузащитник по футбольному полю, всегда успевая занять свободное место. Кебмен город знал как свои пять пальцев. У Мраморной Арки мы вырвались из основного потока, нырнули в Вигмор-стрит и пошли колесить, забирая то вправо, то влево, пока между лошадиными ушами не засияли в лучах солнца золотые кончики музейной ограды. Цок-цок-цок, динь-динь-динь, копыта-колокольчик, колокольчик-копыта, вот и Блумсбери-Сквер позади, вот проплыла мимо исполинская фигура Ч. Дж. Фокса в грязно-серой тоге, а стрелка на моих часах стояла еще в трех делениях от двенадцати.
— Какой номер? — крикнул сверху лихой кучер.
— Trentotto, trentotto, — ответил мой проводник, глядя на противоположную сторону, я вытолкнул его из кеба, и он побежал к дому. Десяти шиллингов у меня не нашлось, но я не пожалел для славного малого соверен, как не пожалел бы и сотню.
Итальянец отпер дверь дома тридцать восемь, и мы очутились на такой узкой, замызганной, типично лондонской лестнице, какая не может померещиться самому истому поборнику сельской жизни. На стенах виднелись панели, но в прихожей было темно и смрадно, и, если бы не тусклый, желтый свет газовой лампы, нам бы и до лестницы не добраться. Тем не менее мы, очертя голову кинулись вверх, развернулись на площадке, перепрыгнули еще через несколько ступенек и, как вихрь, влетели в гостиную. В ней тоже царил полумрак, словно в ателье фотографа; картина, которую я увидел через плечо проводника, за сотую долю секунды отпечаталась в памяти, как на фотопластине.
Стены и здесь были обшиты панелями, а у стены слева, в самой середине, привязанный за руки к железному кольцу над головой, а за шею к двум кольцам поменьше, едва касаясь ногами пола, стоял, а вернее, висел на опутывающих его веревках мертвый, как мне почудилось, Раффлс. Во рту он сжимал черную линейку, концы которой были стянуты на затылке; запекшаяся на ней кровь отсвечивала бронзой. А прямо перед ним, громогласно, как молотом, отстукивая время, стояли скромные, старые, дедовские часы; единственная стрелка указывала на двенадцать — часы готовились пробить полдень. Но не успели: мой проводник обрушился на них и отшвырнул в угол. Раздался стук, потом оглушительный грохот, над часами поднялось белое облако, и я увидел под циферблатом дымящееся дуло револьвера. Он крепился к часам проволокой, проходившей через цифру двенадцать, и сейчас стрелка касалась одновременно и проволоки и цифры.
— Изучаете устройство, Кролик? — услышал я.
Он говорил со мной, он был жив, итальянец вытащил запятнанную кровью линейку и пытался перерезать ремни на руках. Но не дотягивался, и я приподнял его, а потом начал помогать своим перочинным ножом. Раффлс слабо улыбался нам разбитым ртом.
— Оно достойно изучения, более изощренного способа мести я не видел и не увидел бы впредь, опоздай вы на минуту. Двенадцать часов я не сводил глаз со стрелки, которая двигалась по кругу к последней, смертельной отметке. Все очень просто. Срабатывает мгновенно, как электрический разряд. Держится на одной стрелке — подумать только!
Мы перерезали ремни. Он чуть не упал. Поддерживая с двух сторон, мы довели его до мягкого дивана — в комнате была и другая мебель, — и, пока я уговаривал его посидеть молча, одноглазый курьер направился к двери, но Раффлс остановил его, коротко окликнув по-итальянски.