Они остановились в одной из укромных комнат, предназначенных для спиритических сеансов, черной магии и иной чертовщины. Де Бизар обещал привести гипнотизера и медиума — это могло развлечь и придать всему вечеру еще более экзотический характер.
Темные ткани с каббалистическими знаками, жертвенник с неугасаемым пламенем, над которым сейчас возился электротехник — все должно было действовать на воображение.
— Сядем здесь, — сказала Эрнестина, опускаясь на низкую оттоманку и подбирая под себя ноги.
В эту минуту в своем желтом, расшитом цветами кимоно, с пепельными, легкими, как паутина, волосами, крохотным личиком она и точно походила на колибри.
— Но, — проговорил Дюкане, оглядываясь на рабочего, — я не хотел бы…
— Пустяки, он занят своим делом, а в конце концов, что он поймет? Они теперь бродят по всем комнатам. Вы скоро кончите? — возвысив голос, спросила она.
— Да, мадам. Кое-какие пустяки…
Дюкане присел рядом. Он заговорил вполголоса:
— Вам известна причина моей отставки. По официальным сообщениям, я вынужден был покинуть свой пост. Создавшаяся конъюнктура в стране, общее недовольство, брожение в колониях поставили правительство перед необходимостью… Одним словом, все, что обычно пишется в таких случаях. Некоторая доля правды в этом есть, вы сами понимаете. Но самое важное…
Дюкане оглянулся на рабочего, всецело поглощенного своей работой на другом конце комнаты, и продолжал:
— Самое важное, конечно, не это. Я уже говорил вам, в чем дело. Я заинтересован так же, как и вы… Одним словом, наши дела… Мы много раз беседовали на эту тему. С моей отставкой и назначением Лагиша, в связи со слухами о предстоящей автономии — франк катастрофически обесценивается, акции синдиката колониальных железных дорог падают. Это самая удобная минута. Наши агенты делают свое дело. Банкирская контора Мопа…
— Знаю, мой старый друг, это для меня не новость. Но я догадываюсь, к чему вы ведете… Лагиш, не правда ли?
— За неделю, оставшуюся до декларации, все будет сделано, — ответил Дюкане, снова оглядываясь на электротехника.
— Лагиша нужно одернуть?
— Да. Ему нужно внушить…
— Мой друг, не надо лишних слов. Вы знаете, что я всегда ваш верный союзник.
Бывший премьер склонил свою седую жесткую голову к ее руке.
Она поцеловала его в редеющий затылок.
— Месяц тому назад я уговорила его вложить свои сбережения в мою контору, — вскользь проговорила Эрнестина, — вы не сердитесь на меня за это?
Дюкане выпрямился, восхищенно глядя на свою собеседницу.
— Я все больше удивляюсь вам, — воскликнул он с юношеской экзальтацией, — вы совершенство!
Она прервала его со смехом.
— Я всего лишь маленькое создание, счастливое тем, что у него такой мудрый учитель. Да. Мне пришло это в голову тогда еще, когда он и не думал о возможности заменить вас.
— И именно тогда, когда я намекнул вам, — подхватил Дюкане, смеясь в свою очередь, — что ситуация может измениться…
M-me Мопа чувствовала себя в это утро особенно счастливой — ни любовник, ни друг не обманули ее ожиданий.
— Вы хотите переговорить с ним?
— Я полагал бы… если бы вы…
— Прекрасно, сегодня вечером, здесь, в этой комнате.
Рабочий с грохотом поволок за собою складную лестницу и, посвистывая под нос, вышел.
— Сначала я переговорю с ним сама, — продолжала Эрнестина, — вы услышите весь наш разговор, если пройдете за эту занавеску. Потом я вас вызову и… Сюда никто не войдет до сеанса…
Дюкане снова поцеловал ей руки. В его старой голове, всегда деятельной, полной проектов, широких замыслов, в этом черепе под жесткими редкими волосами ни на мгновенье не угасал государственный ум старого, травленного политического волка.
— Ты самая тонкая, самая обаятельная женщина, какую я только знал, — произнес он почти растроганно, привлекая к себе ее фарфоровое лицо, — я никогда не перестану восхищаться тобою… Но вместо себя я пришлю Панлевеса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ — ФИЛОСОФИЧЕСКАЯ
Папа Леру висел на уровне четвертого этажа и поплевывал вниз, нисколько не заботясь о том, куда и в кого попадали его плевки, мазал охрой вновь отштукатуренную стену. Папа Леру безразличен был ко всему. Его ничто не могло смутить или вывести из состояния равновесия. Папа Леру лишен был дара слова и слуха. Это избавляло его от излишних хлопот и неприятных размышлений о человеческой подлости. Он был совершенно равнодушен к парламентским потрясениям, международным осложнениям, газетной шумихе. Его окружала благодетельная, ненарушимая тишина. Он мог лицезреть мир, как некую фильму во много тысяч метров, нисколько не отвлекаясь состраданием от философического бесстрастия своих мыслей. Люди бежали мимо него или под его ногами, — он мог свободно плевать им вслед, — он даже не слышал их ругани.