Панлевес перебил ее раздраженно:
— Но я полагаю, что раньше всего мне следует ознакомиться с этим документом.
Он протянул руку.
— Его содержание знакомо вам не меньше моего. Стенограмма точна до последней запятой, — отвечала она, — но я охотно дам ее вам для проверки…
Она достала из сумочки сложенную вчетверо бумажку. Глаза ее все еще лукаво поблескивали.
Панлевес схватил бумажку, одновременно дергая шнурок к шоферу.
Раскатистый звонкий смех заставил его вздрогнуть. Незнакомка смеялась полным ртом, как смеются расшалившиеся дети. Автомобиль остановился.
Панлевес пробормотал смущенно:
— Вы просто дурачитесь, сударыня? У вас нет никакого документа?
— Ничуть. Разверните эту бумажку, и вы увидите. Но дело в том, что у меня имеется копия, на всякий случай. Жан!
Дверца звякнула. В каретку заглянуло незнакомое лицо в шоферских окулярах[15] и кожаной шапке.
— Этот господин не верит, что у нас имеется копия документа.
— Позвольте…
Панлевес приподнялся, зеленея, почти теряя сознание от испуга,
— Уверяю вас… у меня нет денег…
Он сам не понимал того, что говорит.
Незнакомка взяла его за руку и опустила на диван.
— Не волнуйтесь, мой друг, — сказала она совершенно спокойно, — никто не хочет вам причинить какие-нибудь неприятности. Мы не воры, не грабители, не авантюристы. Ваши деньги и жизнь нам не нужны. Мы лишь исполняем свой долг. Жан, ступай на место — едем дальше. Я сама сговорюсь с господином депутатом.
Автомобиль рванулся вперед. Панлевес, тяжело дыша, тер похолодевшими пальцами вспотевшие плоские виски. Мысли медленно приходили в порядок. Он понимал, что сопротивление бесполезно, и пытался найти из всего происшедшего наиболее удобный для себя выход.
— Но что же вам от меня нужно? — наконец, пролепетал он.
— Ничего больше того, что я вам уже сказала. Подпишите эту стенограмму. Прочтите ее, вы увидите, что в ней нет ни одного лишнего слова. Вас этот документ не может скомпрометировать. Вы действовали, как должен был действовать каждый политический противник Лагиша. Если он сдался на ваши уговоры, то пойман он, а не вы. В конечном счете, не станем лукавить, господин Панлевес. Вы сами и без нашей помощи припрятали бы на случай этот камень. Ведь для вас парламентская игра интереснее каких бы то ни было политических программ. Кто этого не знает?
Приходя в себя и не переставая взвешивать свое положение, Панлевес нерешительно возразил:
— Но в данном случае этот камень вырываете вы у меня и бросаете сами.
Незнакомка прервала его со смехом:
— Мы только безымянный пращ в ваших руках. Вся честь скандала будет принадлежать вам. К тому же, развитие начатого действия в Палате всецело зависит от ваших блестящих способностей, в которых мы не сомневаемся.
— Предположим. Но сейчас я действовал не от своего имени и даже не в своих личных интересах.
— В интересах Дюкане? Я знаю. Что же! Несколько крупных промышленников, несколько предприятий обанкротятся — только и всего. Что вам до этого? Зато какой блестящий скандал! Какая европейская сенсация!
Панлевес почти сдавался. Иного выхода не было. С Дюкане приходилось рвать и действовать на свой страх.
— Но в чьих же интересах действуете вы? Вы — монархисты?
Он уже готов был войти в новую сделку.
— О, нет! — воскликнула все так же весело незнакомка. — Наше инкогнито пусть вас не пугает. Мы действуем также на свой риск и страх. Достаточно того, что наш общий враг — Лагиш.
— Вы против автономии колоний?
— Мы лишь за решительные действия.
Панлевес умолк и через несколько мгновений сказал решительно:
— Будь по-вашему. Давайте стенограмму — я подпишу ее.
В три часа десять минут ночи на девятое ноября Ванбиккер по прямому проводу говорил с Марселем.
— С сегодняшнего дня акции растут. Попытайтесь захватить биржу до оживления. Сделаю все возможные оттяжки. Дайте передовую о твердости политического курса нового министерства. Парижская биржа в работе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ — ОБ ОДНОМ УВАЖАЕМОМ РЕДАКТОРЕ
Поль Батард пользовался всеобщим уважением. Его убеждения были незыблемы и прямолинейны. Со скамьи «Нормальной школы» — которую он кончил первым — до седых волос Батард ни в чем не изменился. Республиканец, радикал, националист, неподкупный раб идеи, трибун-журналист, всегда стоящий на страже гражданственной справедливости — он олицетворял собой человека, для которого не было ни в чем двух мнений. Он не знал колебаний. Его приговоры были безапелляционны, сужденья — непререкаемы. Он был образцом честного мещанина, вкусы и привязанности которого определяются с пеленок. Каждый буржуа, сидя у себя за плотным завтраком, каждый консьерж, не расстающийся с вольтеровским креслом, любой табачный торговец — проверяли линию своего поведения по передовицам Поля Батарда, являвшегося подлинно голосом их совести. Так приятно было каждому находить свои идеи на странице почтенной газеты, изложенными со всей грузной аргументацией и тяжеловесной добротностью стиля, какие сами в себе как бы определяют благонамеренное глубокомыслие.