Пыталась и Йолан, но тоже потерпела неудачу, а ведь ей скорей бы удалось, подступи она к нему с дельным женским словом, с доброй шуткой, уговором, — все это еще безошибочно действовало на мужа; но не в том была Йолан состоянии, слишком свежа была обида, чтобы краткая мирная передышка перед роковым Хайдиковым решением могла ее загладить; как же: вместо Вуковича, ее, Йолан, взялся ругать, нет чтобы за порог его вышвырнуть, с ним вместе наладился женщин честить и ее самое, — честить, поносить перед Вуковичем; ни капли здоровой мужской ревности, наоборот, опять из-за Маргит расхныкался, даже разумные Вуковичевы увещания не заставили собраться с духом, показать наконец, что не тряпка какая-нибудь, не позволит собою вертеть; только старые раны разбередил; каково это, два года скулеж его слушать (конечно, кому же и плакаться, как не ей, но, с другой стороны, что это за любящий муж, если из-за первой жены угрызаться не перестает); любые советы, включая Вуковичевы, ни в грош, как об стенку горох, ноет и ноет, а сделать что-нибудь, на место поставить «мать своих детей» смелости не хватает, и этот-то редкостный неудачник, несчастья так и валятся на него, этот простофиля, жулье к нему, как мухи на мед, разиня, которому в руки дай, и то уронит, недоумок, у кого вечно все невпопад (даже в каком у нее ухе звенит, не может угадать), счастье хочет попытать, да еще с этим шулером, Вуковичем?! Йолан рвала и метала.
Но чем больше бесновалась, тем упрямей Хайдик стоял на своем: потягаться с Вуковичем; и карты казались наилучшим средством для того, физической силой он явно его превосходил, смешно в ней и состязаться, такая победа немногого стоит, а вот в карты (что тут уж Вукович мастак и обладает очевидным превосходством, фаталиста Хайдика мало интересовало, как и сама Вуковичева персона), вот там решает везенье, там будет, как В КНИГЕ СУДЕБ НАПИСАНО, то есть настоящий суд божий, чего ему и хотелось.
— Теперь-то чего кипятиться? — стал унимать Йолан электромонтер. — Не нравилось, что лопухом его считают, так дай ему разок попытаться. Играть научится — человеком станет, уж мне-то можешь поверить.
Йолан не могла: до рубашки проиграется, а таким же дурнем останется, только и всего.
Очко — игра азартная, но по мелочи довольно скучная, по маленькой в нее играют те, кто любят тыкать во льва зонтиком через решетку, думая, какие они храбрые. Ни Вукович, ни шофер к ним не принадлежали; по разным причинам оба стремились к крупной игре. Вукович придерживался точно разработанной тактики, которая всегда себя оправдывала с такими хайдиками: выиграл сначала пару форинтов (шофер счел это вполне естественным), потом раз-другой уступил, щипнул опять и снова отпустил, между делом все повышая и повышая ставку, но так, чтобы у шофера создалось впечатление, будто он сам набавляет. Тактика эта поддерживала у Хайдика надежду, а вдруг счастье улыбнется, и заодно усыпляла всякие подозрения в нечестности, подтверждая, что колесо фортуны, как ему и положено, вращается, — то один выиграет, то другой, разжигая исподволь даже азарт: значит, не полная безнадега, есть смысл рисковать. Так и шло с переменным успехом, пока на столе не набралась целая тысяча, включая Хайдиковы пятьсот, все его состояние (не утаенное, а заработанное налево; Йолан слишком умна была и великодушна, чтобы все с него стрясать, выворачивая у него карманы в получку, как Маргит и тому подобное глупое бабье; нет, Хайдик отдавал, сколько находил нужным, а именно: только зарплату, но зато уж до филлера, хотя все равно выходило немного из-за алиментов). Тогда Вукович поставил еще тысячу против этой и сорвал банк, облупив тем самым Хайдика как яичко; вот тут и обратился он к Йолан с просьбой о какой-нибудь поддержке, но та отказала наотрез.
— Алименты, — сказала она, — алименты можешь проигрывать, папочка, они твои, но от меня не жди ни гроша, свой дом я в твои дырявые руки не отдам!
Сдача пятая,
когда обнаруживается, как умеют играть женщины
Алименты!..
Табуретка закачалась под Хайдиком, кухня поплыла у него перед глазами; шатаясь, он поднялся и, будто слепой Самсон, стал нашаривать своими дырявыми руками столпы мироздания, чтобы ухватиться за них, потрясти, выворотить из земли, из бетона, обрушить этот дом на Йолан, себя самого погрести под черными небесными сводами, — бушевавшая в нем буря лишь потому не вырвалась наружу, что ничего его огромные ладони не нашли, не было на кухне никаких столбов и все вокруг слишком хрупкое и маленькое для его безмерного гнева, вызванного не столько даже словами Йолан, они только переполнили чашу, превысили пределы допустимого, ибо Хайдика одно могло вывести из себя, несправедливость, а в эту минуту, казалось, слились все обиды, несправедливости, перенесенные за долгие годы: и вечная нехватка денег, в обрез отмеряемых Маргит и раздаваемых другим, и отчаянное барахтанье, чтобы свести концы с концами, и Йолановы удары ниже пояса, наносимые под предлогом алиментов, и вся эта адова ночь с того момента, когда он в своей собственной постели застал какого-то чужого гаврика, которого не тронул из гуманных побуждений, и Йолан простил, Христос самый настоящий, беря в расчет ее поступок, и вот над ним же издеваются с этим хитрым гадом, дразнят, поучают, стыдят и унижают, — одно то уже разве не унизительно, что его, мужчину, главу семьи, она перед этим плюгавкой, этим пустышкой на смех подымает? В висках у него застучало, в глазах потемнело, мозаичный плиточный пол заходил под ногами, мускулы страшно напряглись. Чудовищный взрыв зрел в его теле, как вулканическое извержение в земных недрах, когда бурлящая лава уже подымается, ворочая стопудовыми глыбами… мгновенье, и тронулась в губительный поход слепая сила, не сдерживаемая ни здравым смыслом, ни трезвой волей; громадная Хайдикова длань простерлась, чтобы схватить — стены, своды, тело, кости, что попало, что преграждает, стиснуть и раздробить, размозжить, раскрошить, сплющить, уничтожить… но оглушительно звонкий, хрусткий хлопок привел его в чувство: наступая на пятившуюся к двери Йолан, он локтем столкнул с буфета бутылку с пивом, и та разбилась вдребезги. Хайдик глядел на пенящуюся в зеленых осколках желтую лужу, из которой, как потревоженный уж, зазмеилась струйка, поспешно уползая под мойку — пол был покатый, — глядел и удивлялся: вроде бы пронесло, ничего ужасного, непоправимого не случилось. И, покачиваясь, точно пьяный, хватая жадно воздух, хрипло, бессвязно пробормотал: будет так, как он велит, он тут мужчина, глава семьи, а если ей, как прочим стервам, колотушки в доказательство нужны, она и будет их ежедневно получать, уж коли он слишком глуп и мягок, хорош слишком для нее (тут и Вукович на заднем плане вякнул, правильно, мол, нельзя так с мужчиной разговаривать); но Йолан знай свое: нет и нет, никаких денег, ни филлера, лучше пусть ее на карту поставит, да, ее проиграет пускай, если мало ему, но деньги — ни за что, хоть убей.