– А между прочим, это и наша цивилизация! Европейская! – депутат снисходительно улыбнулся. – И знаете, надоело, в самом деле! Сколько говорили о вреде, который наносит озоновому слою фреон! И замолчали! Знаете, почему? Потому что не наносит! Да-да, выяснили – не наносит! Но под шумок обязали переоборудовать производства холодильников во всем мире! Экологами научились манипулировать, их дрессируют, как животных, которых они защищают!
Камера отъехала, окружение депутата заулыбалось шутке начальника.
Борис Иванович задумчиво постучал пальцами по журнальному столику.
Начался сюжет про Аджарию, но он не смотрел, задумавшись. Наконец, придвинул к себе телефон, записную книжку, стал листать ее, шевеля губами. Нашел нужный номер, набрал его, поздоровался, представился. Слышно было, что его звонку не очень рады.
– Меня спрашивали об этом… – неуверенно сказал он. – Но тогда я…
– Солгали? – подсказал человек на том конце провода.
– Да нет. Я сказал правду, но я не знал некоторых нюансов…
Человек выслушал, неодобрительно сопя.
– Думаю, что это к делу не относится, – сказал он сухо.
– Мой долг был сообщить вам об этом.
– Да-да. Спасибо.
Было понятно, что его информация дальше не пойдет. Борис Иванович взял пульт, сделал погромче. Сюжет про Аджарию закончился.
…В это самое время Ирина Габриэлевна Семиотская поругалась с директором цирка. До нее дошли слухи, что ее номер не хотят ставить в новую программу, хотя поставили всех, кто в штате, даже дрессировщицу болонок. Это была настоящая пощечина.
Она вышла от директора с лицом заплаканным, пятнистым, как шкура удава, и теперь шла вдоль клеток с животными, бормоча себе под нос то, что не успела ему сказать.
«Меня ведь в Японию звали, я отказалась! – говорила она вслух, а тигры лениво всхрапывали ей вслед. – Из-за вас отказалась! Вы уговорили!»
Директор сказал, что она неправильно поняла, что никто ее номер снимать не собирается, но она-то знала: скоро будут проблемы. Этот молодой хам, работающий здесь без году неделя, обязательно выживет ее из родного цирка!
– Зайди! – крикнула ей дрессировщица слонов.
Ирина Габриэлевна зашла в пустой зал, в котором все шагали туда-обратно, туда-обратно привязанные двумя веревками слоны. Она зло пнула ногой солому, дрессировщица погладила ее по плечу и предложила:
– Пойдем, выпьем? Не обращай ты внимания! Говорят, он змей не любит. Боится их просто панически!
– И это основание меня выгонять?! – Ирина Габриэлевна потерла свою мощную почти мужскую шею. – Да я в Японию могла уехать еще год назад! Он же и уговорил! Сказал: квартиры будут давать!
– Расслабься! Скольких директоров мы с тобой уже пересидели! Машенька! Успокойся! – это она обратилась к молодой слонихе. – Чего-то она волнуется с утра… И этого пересидим!
И они пошли в гримерную – пить водку.
… Анюта же в эту минуту открыла глаза. Свет больно ослепил ее, но сразу стало понятно: больше не тошнит. Эта новость затопила Анюту невероятным восторгом!.. Ничто не болит, ничто не качается перед глазами с противным скрипом, никаких тебе молоточков в висках, кругов в концах коридоров, никаких геометрических сталактитов, растущих снизу-вверх из пустоты в никуда… Счастье!
Вот уже пять дней она лежала в одноместной палате хорошей ведомственной клиники. Кормили, правда, плохо и тут, но есть ей, во-первых, не хотелось, во-вторых, мама заваливала пирожками и фруктами. Левицкий, в основном, приносил пирожные, которые она любила, пока была здоровая, но теперь видеть не могла.
Впрочем, тошнота так измучила, что не то что есть – жить не хотелось. И вот – первое утро без тошноты. Это такая радость! Это почти здоровье!
За стеной пропикало радио. Оказывается, уже половина первого. В час должен прийти Левицкий. Наконец-то можно будет поговорить полноценно, не морщась, не сжимая челюсти, не мечтая: хоть бы ушел! – чтобы отвернуться к стене, чтобы ненадолго забыться. Любые воспоминания о том дне приносили страдания, были практически невозможны.
Впрочем, о Ледовских она уже сумела рассказать при первой встрече – пять дней назад. Ее тогда только перевезли сюда, и Левицкий поднялся к ней в палату. Здесь он вел себя по-хозяйски: гладил ее по руке, успокаивающе клал ладонь на забинтованный лоб… Правда, избегал любых разговоров – видимо, его предупредил врач. Но она все-таки сказала: «Я была у Григория Ледовских… Он говорил, что я приближаю собственную смерть… Он купил машину… Разбогател… Сказал, что если я буду интересоваться деньгами, меня убьют… Я нашла его через общежитие…»
Он кивал и кивал, видимо, не вслушиваясь.
Она отворачивалась к стене: стена качалась…
Разумеется, полковник прекрасно слышал то, что она говорила. Выйдя из больницы, он поехал на работу и немедленно потребовал все бумаги по этому делу – давно возвращенному в милицию. Он запросил даже то, что следователи успели насобирать за февраль.
Ничего подозрительного! Дело шло своим чередом, и, конечно, как в любом деле, в нем были свои неувязки, но Фатеев ничего не отрицал, ничего не объяснял, твердил одно и то же: «Я невиновен, но даже если меня посадят, восприму это как должное. Они должны быть наказаны, они еще будут наказаны. Это сделал не я, но надо было мне…» Алкоголик, что с него взять!
«Алкоголик… – Левицкий наморщил левую половину лица. – Хорош алкоголик: распечатывает конверты на принтерах… Права Анюта…»
И все-таки зацепиться было не за что! Скорее всего, дело Ледовских получило новый оборот – и только. Это означает, что нужно проинформировать следователей, занимающихся убийством в Клязьме. Но не означает, что история с письмами как-то связана с этим убийством. Брата в любом случае надо искать… Угрожал, значит? Сука. Я тебе покажу, как угрожать любимой женщине полковника ФСБ!
Разыскать Григория Ледовских он поручил Григорьеву. Тот взялся с неохотой, но за дело принялся честно. Даже докладывал каждые полчаса о результатах поисков.
Первый день он посвятил Сергиеву Посаду: мать не видела Гришу уже несколько месяцев. «Даже на Новый год не приехал, поганец! А все этот блаженный его с пути сбивает! Еще уговорит парня в монастырь уйти! Кто тогда будет меня кормить в старости? Я и так как савраска – целыми днями кручусь, кручусь, сил больше нет!» Оказывается, она даже не знала, что племянник покойного мужа уже два месяца как мертв.
Второй день ушел на университет. В деканате только вздохнули, услышав вопрос о Григории Ледовских: «Да что он натворил-то? Все его постоянно ищут!»
«Кто ищет?»
«Да все!»
«Кто все?!» – Григорьев сразу закипел: не любил тупых.
«Ну дама одна из милиции приходила, потом парень какой-то из налоговой». «Из налоговой?!» «Ну да».
«Какая может быть налоговая?! – рассвирепел Григорьев. – Он прописан в Сергиевом Посаде!»
«А я знаю, какая? – секретарша выдула пузырь из жвачки, видимо, чтобы показать, как она относится к его крику и его расспросам. – Мне начхать, если честно! Ходят тут… Всякие…»
Тем не менее, она объяснила, кто может знать, где находится отчисленный студент.
Григорьев быстро прошел по коридору мимо профессора Мордовских. На профессора он внимания не обратил: набирал номер Левицкого, да и не знал того в лицо. Борис Иванович тоже никого вокруг не видел. Ноги стали чужими, его бил настоящий озноб. «Энтузиаст проклятый! – ругал он себя. – Зачем пришел?! Как теперь до дома добраться?»
– Дама из милиции – это, вероятно, Анюта… – предположил Левицкий, выслушав отчет. – Что-то я сомневаюсь, чтобы клязьминские милиционеры так старались… А вот кто такой этот парень из налоговой?
– Все узнаем! – успокоил его Григорьев.
В мужском общежитии он провел остаток вечера.
До женского добрался только на следующий день. Теперь уже он познакомился с тощей и толстой. Они обрадовались ему, как родному. В голове у студенток все-таки не укладывалось, как это так: жил себе Ледовских, жил, и вдруг – квартира! Разве есть на свете справедливость? Оказалось, есть. Квартира-то появилась в придачу к неприятностям! Это был нормальный ход вещей…