В общем, он, бедняга, сделал все как ему велели, попросил и пообещал, и все хохотали ужасно, и я вместе со всеми, ну, прямо до слез, позабыв, что мне-то влетит первому, если вдруг кто войдет. Но никто не вошел, зазвенел вдруг звонок, все бросились к своим партам, десятиклассник под общее улюлюканье улизнул, кто-то из зачинщиков успел схватить скатерть и отнести ее до начала урока в пионерскую комнату, и все кончилось благополучно. Я и сам не заметил, как развеселился вместе со всеми.
После я плохо помню, что было, до самого дня рожденья вечером — какие-то хлопоты. А сам день рожденья помню очень хорошо. Еще бы мне его не помнить. Денек выдался не из простых.
Мама подарила мне костюм. Честно, настоящий костюм, чтобы я ходил в театры, в гости, в филармонию, в музеи, на выставки, на лекции-концерты, на концерты, на лекции — она много еще назвала мест, я не запомнил. И чтобы я не только был хорошо одет, но и, главное, был одет не хуже других — она так и сказала. Не хуже других.
Папа подарил мне какие-то невероятные ботинки, желтые, на толстенной светлой подошве, они лет пять не сносятся, сказал он, эти черти, капиталисты, делают их будь здоров. Я сказал, что и два года не обязательно, ни к чему — у меня нога вырастет. Папа почесал в затылке, после улыбнулся и сказал:
— Ты хам, Митя. Это же подарок.
Зика подарила мне авторучку. Молодец девчонка! Пронюхала каким-то образом, что у моей колпачок треснул, и сразу же сообразила, что делать.
Первыми на день рождения пришли Дымшицы. Вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее; что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы, как дурачки, стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:
— Фампанское! Фампанское! Я его обаваю!
Мама побледнела и вылетела в прихожую, прихватив с собой и меня.
— Какой ужас! Боже! — зашептала она. — Быстренько беги в магазин. Там же в бутылке не шампанское. Там у меня подсолнечное масло. Просто ужас!
— Мне не дадут, — сказал я. — Детям вино не продают.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты что — пробовал купить?
— Смех, — сказал я. — Я читал в книжках.
— Беги, — сказала мама. — Я напишу продавцу записку.
— Мама, — сказал я. — Ты серьезно? Мало ли кто написал записку. Может, это я сам написал.
— Да-да, верно, — сказала она. — Но ты все равно беги — вдруг дадут.
Я, конечно, не побежал, а пошел потихоньку — голова кружилась от этой суеты, — и не знаю почему, но «фампанское» мне продали. Я шел обратно и думал, что в общем-то все вроде бы в порядке: придет Рыбкина, а маме я скажу, что должен был еще один мальчик прийти, но чего-то его нет, может, заболел... С друзьями для мамы получалось как надо, будто бы они у меня уже есть, немного, но есть. А вдруг не придет Рыбкина, думал я и тут же старался не думать об этом, — как же она может не прийти, раз обещала?»
— Сам еще клоп, а уже выпивку домой тащит, — услышал я голос у себя над ухом.
— Эй, пионер, пионер!
Я, только входя в парадное, догадался, что это про меня говорили.
Дома я увидел потрясающего дядьку. Это был Дымшиц. Он был широкий, как кровать, толстый, пузатый, шумный и очень симпатичный. На нем была белоснежная рубашка и полосатый, черный с серым, галстук, и он, этот Дымшиц, все время хохотал и шутил.
— Я — Дымшиц! — крикнул он и хлопнул меня по плечу. — Поздравляю, шкет. Вот тебе подарок.
И он протянул мне невероятный какой-то перочинный нож, до того красивый, что я даже не дышал несколько секунд. И еще он принес феноменальный торт, за ним-то он и гонялся на Невский.