Стол уже был накрыт, но Зика, оказывается, ушла, и никто не садился. «Хорошо бы, — подумал я, — вот так и отпраздновать впятером: Дымшицы, папа, мама и я. Ну, еще Зика, конечно». Но ее не было. Мама сказала, что она пошла за своей лучшей подругой.
— А где же твои друзья? — спросила мама.
— Не знаю, — сказал я. — Должна прийти одна девочка и один мальчик. Не знаю, где они.
— Дымфыц, Дымфыц, — сказала его жена, ну, эта кругленькая. Она, я заметил, все время звала его по фамилии. — Дымфыц, попроси, чтобы открывать фампанское дали тебе. Обаваю, когда громко хлопает пробка.
— Хорофо, Фура, — сказал Дымшиц.
— Конечно, пусть Сеня открывает, — сказал папа.
Я сказал маме, что выйду на улицу и посмотрю своих друзей, вдруг они не могут найти парадную, дом все-таки огромный.
У нас очень большой двор, это даже не двор, а просто такое поле, а кругом огромные дома, и на этом поле площадка для детских игр, и деревья, и теннисный корт с высокими сетками, где мальчишки играют в футбол. Я вышел из парадной — и на нашем огромном дворе никого не было. Было пусто. На удивленье. И темно-то еще не было, и дождик накрапывал еле-еле.
Я поглядел налево, направо — все пусто, ни одного человека. Вдруг я услышал, как кто-то заиграл на флейте, тихо и очень грустно и совсем рядом. Главное, неясно было, где именно играют, хотя и рядом. Я стал крутить головой, слушая то одним ухом, то другим, откуда идут звуки, и никак не мог понять откуда. Я подумал: может быть, из окна — и отошел от парадной и стал смотреть на окна, но так ничего и не понял. И вдруг — и в этом я был абсолютно уверен — я догадался, что звуки идут из кустов за теннисным кортом, — там, в кустах, был стол и скамейки, и там по вечерам старички играли в домино. Грустные звуки флейты шли оттуда, точно. Я стал обходить корт, стараясь отгадать, что это за мелодия и где я ее слышал, но она, кажется, была незнакомой. Во дворе по-прежнему было пусто, как-то сразу вдруг потемнело, и дождь зашумел по красному песку теннисного корта. Флейта звучала тихо-тихо, еле слышно, но теперь я был твердо и окончательно уверен, что звуки идут из кустов — они уже были совсем рядом. Они, эти кусты, были густые и наверху, над столом, соединились, так что получилась беседка. Я тихо подошел к проходу в эту беседку и осторожно заглянул внутрь. Флейта звучала совсем рядом и до того грустно, что я перестал дышать, но играющего в темноте я не видел. Потом флейтист замолчал ненадолго и опять заиграл... Я изо всех сил всматривался в темноту, глаза стали привыкать к ней, я различил скамейку, вторую, стол — но никого не увидел, а флейта играла. Я быстро сделал несколько шагов к столу и остановился — флейта звучала совсем рядом, откуда-то со стола, я протянул руку и нащупал и тут же сразу рассмотрел патефон, обыкновенный патефон с торчащей вбок ручкой для завода. Пластинка крутилась, чуть-чуть шипела игла, и мелодия была очень грустной и совсем незнакомой. Я стоял и слушал, боясь пошевелиться. По листьям над моей головой стучал дождь. Вдруг рядом с флейтой звякнул какой-то колокольчик, ударил барабан, оба они сразу же замолчали, снова осталась только флейта, я слушал и вдруг почувствовал, что флейта стала играть медленней и каким-то не своим звуком, густым, что ли, все медленней и гуще и вдруг пропала — пластинка остановилась, завод кончился. И сразу же я бросился бежать, все вспомнив. Я бросился прямо домой, вверх-вверх по лестнице, дверь была не закрыта, я влетел в квартиру, в комнату.
За столом сидело много народу, и все сначала молчали, глядя на меня, а потом зашумели, а я стоял, и вода текла у меня по лицу и по шее, за шиворот, и я никак не мог прийти в себя. Все смешалось у меня перед глазами, не помню, но кажется, справа сидела Рыбкина, очень красивая, потом английский мальчик, после мама, папа, Дымшиц, Фура, с самого края слева сидела Зика, а между Зикой и Фурой... а между Зикой и Фурой... Зикина подруга, да-да, та самая девочка, бабочка, из-за которой я врезался в директора; ясно, что это именно она шла тогда с Зикой, когда я пустил из окна бумажную птичку... Я все стоял, вода текла мне за шиворот, и все мелькало у меня перед глазами.
— Где же ты был, дорогой? — спросила мама. Она была красная и сияющая.
— Я искал... их, — сказал я, не глядя кивая на Рыбкину.
— А где же твой приятель? — спросила мама.
— Не знаю, — сказал я. — Нет его. Может, он заболел. Или просто не сумел найти квартиру.
— Ужасно, — сказала мама. — Садись, садись, чего же ты стоишь? Мы все тебя ждем.
Я сел, стараясь ни на кого не глядеть и вытирая шею и голову носовым платком.