— Шурочка, — сказала мама. — Шура, попросите Сеню открыть шампанское.
— Дымфыц, — сказала Фура. — Все вдут фампанское. Слыфыф?
— Хорофо, Фура! — хохотнув, сказал Дымшиц, и тут же все крикнули: «Ах!» — потому что пробка бабахнула, как из пушки.
— О! Обаваю! Обаваю! — закатывая глаза, сказала Фура.
Дымшиц налил шампанского папе, маме и Фуре и сказал:
— А теперь детям!
— Боже, — сказала мама, — ни в коем случае!
Дымшиц вытянул руки вперед, ладошками к маме, говоря:
— Спокойно! Спокойно!
После он взял наши стаканчики для лимонада и из огромной бутылки очень ловко накапал в каждый стаканчик по десять капель шампанского и налил доверху лимонаду. Все ужасно хохотали.
— Давай, Сеня, — сказал папа.
Дымшиц встал, огромный, как большая бочка, и сказал:
— Позвольте мне поднять тост за виновника сегодняшнего торжества, мальчика Митю, которого вы все видите и хорошо знаете. Вот он сидит перед вами и смотрит в тарелку. (У меня даже нос стал красный и горячий). Пусть он будет счастлив и в учебе, и в труде, и в спорте. Пусть он станет в жизни тем, кем он хочет стать. Пусть он живет в мире сам с собой. Пусть не будет у него душевного разлада.
— Дымфыц! — сказала Фура. — Ты уфасно мудриф.
— Неважно, — сказал Дымшиц. — Я ему желаю того же, чего и себе. Лично у меня душевный разлад.
— Ка-ак? — сказала Фура. — Дуфевный? Я не знала.
— Теперь знай! — сказал серьезно и торжественно Дымшиц и сразу же захохотал, и все засмеялись и стали пить — кто шампанское, кто лимонад.
Я пил этот дурацкий лимонад медленно, глотками, закрыв глаза, будто он был какой-нибудь там из ряда вон выходящий, просто я хотел подольше побыть сам с собой и подумать — откуда здесь, как снег на голову, взялась эта девочка, эта Тома, бабочка... хотя и так ясно было откуда, от верблюда, Зикина подруга — и все тут. Зика с кем угодно подружится если захочет, она такая общительная — вам не снилось.
— Смотрите, он закрыл глаза от наславдения, — сказала Фура, и опять все засмеялись.
— Вкусно, дорогой? — спросила мама.
— Очень, — сказал я.
— А ты почему салат не ешь? Не нравится? — спросила мама у Рыбкиной.
— Очень нравится, — сказала Рыбкина. — Я уже наелась, — сказала она, улыбаясь маме, и, как только мама отвернулась, Рыбкина сразу же перестала улыбаться и уставилась на Тому, Тома смотрела на английского мальчика, мальчик — на Зику, а Зика — на меня.
Вдруг английский мальчик сказал:
— На днях Палицкий из нашего класса три часа просидел в холодильнике...
— Не мовет быть! — сказала Фура. — Какой увас!
Мама почему-то сказала:
— Скоро и у нас будет холодильник.
— Это вэ страфное дело! — сказала Фура. — Почему так долго, три часа?
— Видите ли, — важно сказал этот английский Саша. — К Палицкому домой неожиданно пришла учительница, потому что у него двойки, и он спрятался в холодильнике.
— Бедняфка, — сказала Фура. — Три часа.
— Да. Он спрятался, а учительница все рассказала его маме про двойки, они обе поахали и сели пить чай. Вот они пьют, а мама и говорит: «Не хотите ли сыру — рокфору, как раз он у меня есть в холодильнике?» А учительница говорит: «Да-да, с удовольствием! То есть нет, нет, что я говорю, — рокфор я не ем, я его боюсь, он странный». Так что, если бы она его не боялась, Палицкий бы влип. Потом они стали говорить про кофточки, про вязаные платья, про высокие сапожки, в общем — про тряпки...
— Какая непонятная учительница, — сказал папа.
— Ах, — сказала мама. — Просто она человек, вот и все. Обыкновенный, нормальный человек.
— А ваф Палицкий выв? — спросила Фура. — Он не умер?
— Ну, что вы! — Этот Саша стал хохотать, закатывая глаза. — Палицкий у нас морж.
— Морв? — сказала Фура. — Дымфыц, он футит, да?
— Нет, Фура, — сказал Дымшиц. — Моржи — это люди, которые купаются даже зимой.
— Именно, — сказал Саша. — Мы гордимся Палицким. Мы скоро сами все станем моржами. Мужчина должен быть моржом...
Противно было его слушать, не могу объяснить почему.
— Слыфыф, Дымфыц, — сказала Фура. — Мувчина долвен быть морвом.
— А еще кем должен быть мужчина? — спросил Дымшиц.
— Моржом — раз! — сказал Саша. — Два — играть в теннис. Знать несколько языков — это три. Уметь водить машину. Шикарно танцевать. И вообще — быть джентльменом.
— Ничего не умею, — сказал Дымшиц.
— Жаль, — сказал Саша.
Вот тип, а?!
— О, забыл! Вот балда! Бокс! Ну, конечно! Еще мужчина должен уметь боксировать, классно драться и вообще ничего не бояться.
Завелся он от своего выступления — дальше некуда. Но я не смотрел на него. Когда он сказал про бокс и про «ничего не бояться», я тут же поглядел на Тому, она отвернулась, значит, сама глядела на меня, ясно... Ну, конечно, что же тут думать, ясно что она знала про мою драку с Бочкиным и что я убежал — тоже знала и, само собой, была совершенно уверена, что я струсил. Она так думает. Пусть. Самое главное, что я-то знаю, что это не так.