— Да, — сказал я.
— И дрался там?
— Ни разу, — сказал я. — Я не умею.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Иди домой и постарайся вести себя достойно.
Я вдруг как-то весь обмяк и сказал:
— Я постараюсь. Вести себя достойно. Можно мне посмотреть вашу фотографию?
— Конечно, — сказал он.
Я обошел стол и стал ее разглядывать.
— Яшин? — спросил я.
— Да, — сказал он. — В матче с англичанами. Нравится?
— Очень, — сказал я. — Я никогда его не видел, живого.
— Посмотри завтра по телевизору, возможно, он будет выступать за сборную.
— У нас еще нет телевизора, — сказал я.
— Пойди к друзьям.
— Хорошо.
— А теперь иди, до свиданья, — сказал он. — Мне надо работать.
— До свиданья, — сказал я и вышел.
Когда я вошел в класс, Евгения Максимовна сидела за партой с моим портфелем в руках и сразу же встала.
— Пошли, — сказала она.
Мы молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на улицу.
— Тебе налево? — спросила она.
— Да, — соврал я.
— Ну, идем вместе, — сказала она.
— Понимаете, — сказал я вдруг. — Он меня оскорбил.
— Запомни, — сказала она, — что у человека есть глаза и слова, чтобы ответить. И глазами тоже можно ответить. Руки — последнее дело. Или — только в крайнем случае. Тебе понятно?
— Не совсем, — сказал я.
— Тогда просто постарайся запомнить то, что я сказала.
— Хорошо.
И вдруг какая-то сумасшедшая машина помчалась прямо на нас, когда мы переходили улицу. Я сильно, плечом, толкнул Евгению Максимовну, она куда-то отлетела, я успел прыгнуть в сторону, машина, страшно гудя, проскочила мимо, я обернулся и увидел, что Евгения Максимовна стоит совсем бледная и смеется. А меня вдруг заколотило.
— Простите, — сказал я. — Евгения Максимовна!
— Ерунда, — сказала она. — Пошли.
Мы пошли дальше, неожиданно мимо нас проехал мотороллер «Тула» с кузовом, на кузове было написано «Мороженое», и я внезапно сорвался с места и помчался за ним, чтобы остановить его и купить стаканчик мороженого для Евгении Максимовны. Мне вдруг ужасно захотелось это сделать.
— Куда? — крикнула она.
А я мчался навстречу холодному ветру, рубашка у меня расстегнулась на груди, мчался и все никак не мог догнать эту «Тулу» с кузовом.
После я уже не смог бежать, остановился: дых-дых, дых-дых и — смешно сказать! — увидел продавца мороженого.
Я быстро купил стаканчик и помчался обратно.
Я издалека увидел Евгению Максимовну. Она садилась в трамвай и махала мне рукой.
Трамвай уехал.
А я пошел куда глаза глядят, я стал сам есть этот стаканчик, раз уж она уехала, ветра я не замечал и так и не застегнул на груди рубашку, потом я заблудился и долго искал свой дом, дома здесь все довольно похожие, особенно для нового человека, после нашел наконец, ветер все дул, я долго, оказывается, проболтался на улице, наверное, поэтому и заболел. Наверное, поэтому. В тот же самый день. Вечером.
О чем я думал, пока болел?
О многом. О Сибири думал, о нашем городке, о некоторых ребятах и учителях, о Табуретке, этой прекрасной собаке. Думал о Томе, девочке-бабочке. Не знаю за что, но я, кажется, простил ее. Странно, но я, вроде бы, не думал о Евгении Максимовне и только один раз вспомнил о директоре. Мне почему-то вдруг показалось, что он лично знаком со Львом Яшиным, но скрывает это, чтобы не хвастаться.
Совсем уж непонятно, почему я не думал о драке с Бомой. То есть я, конечно, вспоминал, думал, но, так сказать, не углублялся.
А вот то главное, о чем я думал часто, может показаться просто смешным. Я уже не мучился, что попал тогда головой директору в живот, уже не мучился, что мой портфель свалился нечаянно на голову Бочкину, а ведь мучился же раньше. И теперь, когда я лежал, мне не давала покоя мысль, почему я тогда мучился. В сущности, если подумать, и то, и другое ерунда, просто смешные случаи. И чего я вообразил, что все как-то особенно относятся ко мне из-за этой истории с директором? Да никак не относятся. К самой истории — относятся. А ко мне — никак. То есть просто имеют меня в виду, раз уж это со мной произошло. Не смеются надо мной, не жалеют. Да и за что меня жалеть? Хуже ведь мне не стало.
Иногда я думал, что это потому я так дергался, что стал центром внимания, а я этого не люблю. Мне неловко от этого. Но еще вопрос, стал ли я этим центром. А если даже стал? Разве это мое дело? Разве это меня касается? Вот из-за драки с Бомой, например, думал я, я точно буду в центре внимания, но меня это не трогало. Почему? Может быть, поступок благородный? Все-таки Бома гадкий человек. Нет, я не чувствовал гордости. А может быть, из-за истории с директором я нервничал потому, что оказался в неловком положении, не уследил, балда, что навстречу человек живой идет? Может быть, поэтому? Или нет?