Ясно было одно: всякие мелочи действуют на меня иногда сильнее, чем серьезные вещи. Наверное, серьезная вещь и не должна заставлять человека нервничать, может быть, она-то как раз и должна заставить человека собраться (как говорит папа) с духом и не трепать себе, как говорит он, драгоценные нервы? Но тогда тем более — зачем тратить драгоценные нервы из-за пустяков?
И вот еще что важно, это я уже о другом... Общительный я все же человек или нет? Я не люблю, когда ко мне пристают. Я один побыть люблю, подумать, пораскинуть, так сказать, мозгами. А тут на тебе. «Новенький! Новенький!» А что? Зачем? Почему? Зачем я им нужен? Неясно.
А с другой стороны, когда я всех повез на залив и заметил, что все идут сами по себе, а я сам по себе, все идут на мое место, а внимания на меня никакого не обращают, мне стало обидно.
Вот о чем я думал, когда болел.
Заодно, я помню, я снова подумал о пустячной истории, которая случилась со мной в Сибири, когда я еще в пятом учился.
Я вышел из дома и вдруг увидел, что у небольшого деревца напротив нашего дома надломлена ветка, а в руках у меня как раз был в одной — портфель, а в другой — горшок с цветком, который я нес в подарок школе, а кругом этого деревца была огромная лужа и вообще было мокро, дождь. И я, вместо того чтобы положить портфель и поставить цветок на мокрую грязную дорогу, попросил одного проходящего мимо парня, чтобы он все это подержал, пока я поправлю ветку.
Здоровый такой парень, дылда из седьмого, я фамилию его и не знал, знал только, что из седьмого.
Он взял у меня мой портфель и горшок с цветком, а я пошлепал по луже к дереву и сказал громко:
— Какая это дрянь ему ветку сломала?
А он вдруг говорит за спиной:
— Ха! Это я и сломал. Ловко, а?
А я даже не обернулся, дошел до дерева и, как мог, поправил ветку. Я ничего не боялся, я даже не чувствовал в этот момент злобы, а ведь он мог что угодно сделать — бросить мой портфель и цветок в лужу, ударить меня за эту «дрянь», облить водой, махнуть ногой в резиновом сапоге по луже и окатить с ног до головы мокрой грязью, — такие люди все могут. Но я не боялся ничего и не злился. Конечно, главное было поправить ветку, но я не только поэтому не боялся и не злился. А почему? Просто мне было ужасно неловко, не по себе, не перед этим гадом неловко, а вообще неловко. Я ведь не знал, что это именно он сломал, и назвал сломавшего человека дрянью, и он, гад, в этот момент, когда я так сказал, просто наблюдал за мной, он-то обо мне все знал, что я за человек и как к таким, как он, людям, отношусь, а я о нем — ничего, не знал я, что это он сломал ветку.
Он, как бы это сказать... ну, не знаю, наблюдал за мной, рассматривал, что ли, меня.
Ужасно неловко, на мой взгляд!
Я забрал у него портфель и горшок и даже в тот момент и не подумал, что он возьмет вот сейчас и бросит мой портфель и цветок в лужу. Забрал и пошел в школу, а он хохотал у меня за спиной.
Когда у меня маленько упала температура, болеть стало вовсе приятно. Правда, мама часто меня мучила: «Что болит? Где болит?». Но, с другой стороны, не так уж и часто: бегала по магазинам, ездила на рынок, стирала, занималась уборкой, то да се — тоже не легко, если вдуматься. Про друзей она меня не расспрашивала, есть они или нет, потому что через день кто-нибудь заходил ко мне из нашего класса, задания на дом приносил, приветы, поклоны, я еще об этом скажу.
Приходила доктор. Чуткая — ужас! Молодая такая девушка с легким насморком. Она надевала еще в прихожей повязку на лицо, так что я не видел ее лица и волос под шапочкой, только лоб и глаза. Когда она меня слушала своей трубкой, она к тому же закрывала глаза; становилось все совсем непонятно, и я гадал, красивая она или нет. Но когда она открывала глаза, мне казалось, что красивая. Мама все норовила напоить ее чаем, но та ужас как стеснялась, благодарила и добавляла, что не может, видите ли, работает с насморком, очень много больных, потому что страх какой сильный боковой северный ветер.
Зика бывала дома редко. Прибежит, поест, щелкнет меня по носу и убежит — заниматься к Томе. Из разных по возрасту классов, а спелись. Зика — она такая. Как они там занимались — ведь задания-то разные? — неясно.
Раза два вместе с папой заходил Дымшиц, толстый, веселый, садился около меня и начинал рассказывать невероятно смешные истории про цирк, про пиратов и кладоискателей. Потом он вдруг становился грустным и читал мне стихи какого-то Иваницкого. По-моему, это были его стихи, только он скрывал. Ничего были стихи, неплохие, только не совсем понятные, или я плохо разбираюсь. После он сказал, что, когда я поправлюсь, он постарается повести наш класс на экскурсию по заводу, для которого иногда работает их НИИ, мол, в НИИ что́ интересного, а на заводе — другое дело.