Я говорил уже, что ко мне заходили ребята из класса. Это и так, и не так. Верно, заходили двое: Сашуля в очках и Рыбкина, но Сашуля был всего один раз, а потом только Рыбкина. Ни разу они ничего не сказали мне про Бому, а я и не спрашивал.
Рыбкина страшно смущалась и краснела все время. Она, наверное, поняла, что была неправа тогда на дне рождения, когда сказала, что это я пригласил Тому, или ей было просто не до этого, может, она была восхищена моей смелостью, когда я подрался с Бомой, вот и все! Толком я и не помню, о чем мы говорили, да она долго и не сидела.
И вдруг вместе с Зикой пришла девочка-бабочка, это был как раз последний день перед тем, как мне позволили встать. Конечно, я еще слабый был, как-никак, от сильного бокового северного ветра можно прилично заболеть.
Зику мама услала в магазин, а Тома села около меня — красивая — некрасивая, я не понял — и сказала:
— Как дела?
Я зачем-то задумался и вдруг ляпнул по-английски:
— Вандефул.
Она сказала:
— У нас немецкий в классе.
Я спросил:
— А что еще у вас в классе?
— Культпоход был, — сказала она. — На украинский балет на льду.
— И как? — спросил я.
— Просто прекрасно.
— Скажи, а ты ловкая? — спросил я.
— То есть?
— Ну, в волейбол умеешь играть? В баскетбол.
— Плохо, — сказала она.
Я сказал:
— Я заметил. Помнишь ту бумажную птичку, которую ты не смогла поймать?
— Помню.
— Помнишь, как она исчезла в небе? Полетела прямо-прямо в небо и исчезла.
— Не помню. Я не смотрела уже. А это ты пустил? Эту птичку?
— Разве Зика не говорила?
— Нет.
Но я видел, что она врет.
— Как поживает этот твой Саша в белом свитере? — спросила она.
— Он не мой Саша, — сказал я.
Но я не обиделся. Ни на «твой», ни на то даже, что она о нем вообще спрашивает. Может быть, потому, что я уже давно, — и тогда в школе, когда я налетел на директора, и потом, когда ей зачем-то понадобилось лапать летящую птичку, и у меня на дне рождения, — может быть, из-за всего этого я уже понял, что она за человек, эта бабочка, а может быть, из-за того, что я все-таки здорово ослаб, — но я не обиделся.
Пришла Зика. Они с Томой поели и ушли к Томе делать уроки.
Мама тоже ушла — покупать какую-то чуть ли не итальянскую куру, и я остался один.
Я вспомнил, как Тома спросила про Сашу в белом свитере, и меня что-то кольнуло, но это быстро прошло.
С моим выздоровлением очень складно получилось: во-первых, справку о том, что я здоров и вполне могу посещать школу, мне выдали в субботу, — значит, впереди было воскресенье, выходной; во-вторых, день этот, воскресенье, оказался солнечным, честно, я даже не ожидал — ни тучки, ни облачка, дождь и представить себе было трудно и, главное, очень тепло, как летом, а в-третьих, папа откопал где-то в центре города пельменную, и мы все туда отправились поесть настоящих пельменей. Конечно, мы в Сибири привыкли к пельменям и, как приехали в Ленинград, сразу же на них набросились, чуть ли не каждый день на обед — пельмени, а потом папа как-то сказал, что, если вдуматься, — эти покупные пельмени не те, их нужно готовить, как это было в Сибири, самим или, в крайнем случае, есть их там, где их делают, на месте, в специальной пельменной.
В общем, получилась такая легкая пельменная война.
Зика сказала, что пельмени, которые покупает мама, точно неважные, но ей все равно больше хочется в зоосад.
Мама обиделась и сказала, что пельмени, которые она покупает, верно, не ахти какие, но что же она может поделать, она еще не втянулась в новую жизнь и не начала готовить свои, домашние.
Мне было жалко маму, и я сказал, что нечего ей сегодня, в воскресенье, возиться с обедом, а вполне можно поесть где угодно.
А папа сказал, вот-вот, именно, конечно же; он прав, и надо поехать в его пельменную, в ту, которую он нашел, потому что там пельмени готовят на месте, может быть, и хуже, чем это делала мама в Сибири, даже наверняка хуже, но все же лучше, чем покупные.
Короче говоря, разговоров было много, и все мы в конце концов поехали в эту папину пельменную.
Пельмени оказались ничего, неплохие, и я так разошелся, что, когда все наелись, захотел еще, и, когда они сказали, что пойдут за покупками, я сказал, что никуда не пойду, я поем еще пельменей, а они пускай потом за мной заскочат.
— А ты не лопнешь? — спросил папа.
— Да нет, — сказал я, — не думаю.
И я остался один, хотя, конечно, дело было не только в пельменях: просто не хотелось мне болтаться по магазинам, а приятно было посидеть у окна, поглазеть на солнечную улицу, на толпу и вообще побыть одному.