Я обернулся и увидел, что какой-то человек быстро идет вдоль воды в мою сторону, а ведь никого не было, и мне так хотелось побыть в одиночестве. Он вскоре нагнал меня, и я увидел, что это тот самый человек, который втащил меня в парадную.
— Не могу успокоиться, нет, — сказал он, часто дыша от быстрой ходьбы. — Нет, не могу. Я должен еще раз сказать тебе, что не признаю летнюю ловлю. Только зимнюю. Только зимнюю. Это знают все! — крикнул он. — Все! И до́ма. И в коллективе трампарка. И многие другие. Как ты мог высказать такое глупое предположение! Я бы сказал — обидное предположение.
— Я не хотел вас обидеть, простите, — сказал я и вдруг повернулся и побежал.
Я бежал и думал, что опять вот получилось не так, я вовсе не хотел его обидеть, такого и в мыслях у меня не было, а все же обидел. За что я его обидел? Ужасно глупо, но было очень стыдно, поэтому я и бежал от него и еще потому, что мне хотелось побыть одному.
Я бежал долго, и когда обернулся, его уже не было. Опять было пусто на берегу. Но я все равно не мог успокоиться. А вдруг кто-нибудь другой придет? Ну и что же здесь такого, подумал я, что же здесь плохого? Нет, все же, наверное, я на самом деле необщительный.
Ночью я увидел удивительный сон. То есть сам-то по себе он был сон как сон, довольно-таки обычный, но удивительно приятно было его смотреть, потому что он был про Сибирь, про тот городок, где мы жили.
Там у нас, в этом городке, была одна собака, не у меня лично, а у одного мальчика из нашей школы, с очень смешным именем собака, ее звали Табуретка. По виду ей это имя абсолютно не подходило, она была здоровенная, помесь овчарки с еще какой-то другой огромной собакой, но вот если на нее сесть и, допустим, почитать книгу часок-другой, или просто так сидеть, она стояла совершенно неподвижно, как вкопанная — отсюда и имя.
Но главное-то было не в этом. Главное, она, эта Табуретка, умела кататься на лыжах. Конечно, в это трудно поверить, но так оно и было. С больших гор она не ездила, она не боялась, нет, просто ей было на лыжах не удержаться, а вот с маленьких горок или со средних — это пожалуйста, запросто. Делала она это так. Кто-нибудь становился на лыжах наверху горки, а она пристраивалась к нему на лыжи сзади: левые лапы — передняя и задняя — на левую лыжину, правые — на правую, а потом вместе с лыжником мчалась вниз. Замечательная, по-моему, собака.
И вот я увидел во сне, что мы с ней едем со здоровенной горы. Только все наоборот: она стоит на лыжах впереди (и для каждой лапы у нее отдельное крепление, всего четыре), а я сзади и держусь за ее хвост. Мы страшно разогнались, так что у меня даже сердце заныло, и вдруг — р-раз! — и взмыли в воздух, наверное, там, внизу горы, была маленькая горочка, бугорок, — получилось что-то вроде трамплина. И вот мы летим все выше и выше в небо и не приземляемся вовсе, как это бывает, когда на самом деле прыгают с трамплина, а все выше и выше, пари́м, и внизу все такое маленькое-маленькое, и дома, и весь наш городок, и ребята и девчонки из нашей школы, а мы летим с Табуреткой как на самолете, и я машу ребятам рукой, и так нам с Табуреткой хорошо, что и я хохочу от счастья, и она хохочет, представляете, даже она, собака, и то хохочет!..
И тут я проснулся.
До чего же тоскливо было лежать в незнакомом городе, в незнакомой квартире в темноте. Чтобы не разбудить Зику, я встал тихонечко, вышел на кухню, зажег свет, сел на стул и принялся есть холодную котлету. Я ел эту холодную котлету и думал, что утром опять в школу, и смотрел в окно, на темную улицу и на дождь. Но в окне и наша кухня была видна тоже — в стекле все отражалось: и горящая лампа, и стол, и буфет, и я с холодной котлеткой, и дверь в коридор, и газовая плита, и я увидел, как дверь в кухню открылась и вошел папа в пижаме и с сигаретой во рту.
Я не обернулся.
— Не спишь? — спросил он. — Почему?
— Так, — сказал я. — Не спится.
— A-а, есть захотел! — сказал он.
Он сел рядом со мной, положил сигарету в пепельницу и стал отщипывать пальцами кусочки котлеты, которую я держал в руке, и задумчиво класть себе в рот.
— Как дела в школе? — спросил он.
— Ты уже спрашивал, — сказал я.
— Ах, да-да, действительно, я забыл. Голова кру́гом идет, все думаю.