Я помчался по лестнице наверх, на самый верх, на восьмой этаж, и только там остановился и отдышался. Сердце у меня прыгало, как ненормальное. Я открыл окно, и мне в лицо подул ветер, и небо было голубое-голубое и огромное, и я стоял высоко над землей один, люди были совсем маленькие внизу, а ветер был теплый, и я, торопясь, сложил из белой бумаги птичку, и размахнулся, и кинул ее из окна в воздух.
Она не заковыляла в воздухе, не свалилась головой вниз, нет, она полетела плавными широкими кругами, медленно приближаясь к земле.
Вдруг я увидел внизу Зику, совсем маленькую сверху, и еще какую-то девчонку — тоже очень маленькую; они шли, держась за руки и размахивая портфелями. Мне эта девчонка показалась знакомой, но я тут же подумал, что это ерунда, ведь у меня же нет знакомых, и как раз в этот момент не Зика, а эта девчонка увидела мою птичку и стала прыгать и хохотать, глядя, как птичка все приближалась к ней, все ниже и ниже, делая круги все меньше и меньше...
Не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе оттого, что птичку сразу будут лапать руками, прямо у меня на глазах, или — еще хуже — Зика притащит ее домой, и получится так, будто ничего и не было. Птичка уже летела совсем низко, только руку протянуть — и совсем рядом с этой девчонкой, она прыгнула вперед, но промахнулась, птичка полетела дальше, снижаясь, но в этот момент — то ли ветер подул, то ли еще что, я не понял и даже растерялся, — она вдруг подскочила вверх и понеслась, набирая высоту, в небо, и не кругами, а прямо, все выше и выше и наконец, взмахнув в последний раз белыми крылышками, исчезла в голубом небе.
На другое утро я почему-то первым делом вспомнил про вчерашнюю птичку. Я думал о ней все утро — и пока молча завтракал, и пока шел в школу, и в школе я о ней думал, когда сидел один в пустом классе на последней парте и ждал эту Рыбкину.
— Счастливого дежурства, — сказала мама, провожая меня. — Смотри не опоздай. Просто прекрасно, что твои друзья так быстро доверили тебе дежурство.
— Громов! Громов! — услышал я и увидел вдруг, что я в классе не один, а еще какая-то девчонка. — Ты приготовил тряпку? А ведро?
— Ты Рыбкина? — догадался я и заметил, что она покраснела.
— Да, — сказала она. — Что же ты тряпку не приготовил?
— Я не знаю, где она, — сказал я.
— Я сейчас, погоди, — и Рыбкина вылетела из класса. Смешно, правда? Ведь я же не первый раз ее видел и фамилию ее слышал не один раз, а не знал, что это одно и то же; не знал, что она — это Рыбкина, а Рыбкина — это она. Теперь буду знать, я всех в классе так помаленьку узнаю.
Она вернулась и принесла кучу тряпок, ведро с водой, швабру и здоровенную лейку — даже неясно было, как это она, такая букашка, все это дотащила. Косички у нее торчали в разные стороны, а спина была узенькая-узенькая.
— Что мне нужно делать? — спросил я.
— Я подмету пол, — сказала она. — Потом будем вытирать парты, доску и поливать цветы.
Она была ничего себе, симпатичная, может быть, потому что швабра у нее в руках была огромная, а сама она как букашка — и я просто диву давался, как она ловко с ней обращается. Пол она сначала весь полила из лейки. Мне было стыдно, что я сижу и ничего не делаю.
— Давай я тоже, — сказал я.
— Тогда поливай пока цветы.
— А по скольку лить в каждый горшок? — спросил я, беря лейку.
— Когда льешь — считай до пяти, — сказала она. — Вполне достаточно.
Совершенно не ясно было, как она дотащила такую здоровенную лейку, да еще ведро, швабру и все остальное. Я так прямо зашелся, пока полил цветы на первом окне. На втором окне, в первом же горшке, я увидел жука. Он сидел на земле, черный, кругленький, толстый, довольно большой, и что-то творил передними лапками. Вполне красивый жучище. Про лейку я забыл.
— Громов, Громов! — услышал я. — Что же ты не поливаешь?
Я повернул голову — она стояла рядом.
— Жук, — сказал я.
— Действительно, — сказала Рыбкина, вставая на цыпочки. — Жучок, жучочек!
— Как же теперь поливать, раз он тут сидит? — сказал я.
Рыбкина сказала:
— Я его перенесу в соседний горшок, а ты пока этот поливай.
— А дальше как?
— Я так и буду его переносить, пока до конца не дойдем.
— Ну, а потом?
— А потом в первых горшках земля подсохнет, и мы его посадим туда снова.
— Ловко придумано, — сказал я, и мы так и сделали. Потом, когда я принялся вытирать доску и парты, Рыбкина утащила из класса лейку и швабру, после — ведро и тряпки. Она вернулась, и делать нам больше было нечего. Она села за свою парту, а я за свою, я поглядел на нее, и она опять покраснела.