Те, что поднялись последними, прихватили из подвала ящик с рейнским, круг голландского сыра и несколько ливерных колбас, которые заготовил, для себя «на черный день» хозяин магазина. Зейферт подсел к ящику с вином. Он вонзал в пробку тонкое длинное лезвие перочинного ножа и, легонько поворачивая бутылку, ловко откупоривал ее. Когда были открыты восемь бутылок, Зейферт обратился к благочинному, с обвислыми плечами толстяку, не расстававшемуся с портфелем из крокодиловой кожи:
— Господин Зедлаг, я предлагаю вам как старшему... возьмите, пожалуйста, на себя обязанности хозяина.
— Господа, единственное, что я могу... Наш долг вспомнить тех, кого мы только что потеряли. Кто показал нам пример верности родине и фюреру. Встанем и выпьем за их доблестные сердца.
Все поднялись. Поднесли бутылки ко ртам. Запрокинули головы.
...Около часа назад закончился скоротечный бой фашистского гарнизона с американцами, вступившими в городок лихо и бесшабашно.
Поставленный часовым у окна человек лет тридцати со следами копоти на лице — он представился двум незнакомцам как Фридрих Оммер — увидел остановившийся в центре площади грузовик с транспарантом на немецком языке:
«Господ германских офицеров и солдат просят сдавать оружие здесь, а регистрироваться в помещении школы за углом».
Оторвав бинокль от глаз, Оммер сказал: «Пустить бы хорошую очередь по этим, наделавшим в штаны». Из домов и переулков медленно выкатывались группы солдат, бросавших в кузов винтовки и автоматы. Стоявший на ступеньке машины негр-капрал жевал резинку и самодовольно пересчитывал пленных.
Песковский медленно и трудно вспоминал, где, когда и при каких обстоятельствах встречался с ним, с этим Оммером. Подумал в сердцах: «Неужели старею, ведь раньше у меня была хорошая память на лица...» Бросал взгляды на часового и говорил себе: «Это было до войны. Скорее всего, в Мюнхене. Он не вызывает во мне неприятных воспоминаний. И приятных тоже. Мы виделись мельком... Но его помнила... стоп, это было в театре, и о нем рассказывала Аннемари, это друг ее воздыхателя Хойзингера. Да, да, это Фридрих Оммер, олимпийский чемпион, сын бургомистра из Франкфурта-на-Майне... Это тот самый Оммер, только изменился, будто не пять, а пятнадцать лет прошло».
...Фридрих Оммер считал, что самое главное для него сейчас — не показать малодушия, чтобы потом, если небо дарует жизнь, было не стыдно смотреть в глаза другим. Да, он убивал и был готов к тому, что убьют и его... Только казалось высшей несправедливостью и несуразностью кончать счеты с жизнью за несколько дней, а может быть, и часов до окончания войны. Но была другая сила, превыше этой естественной, от рождения данной силы самосохранения, — готовность до последней минуты служить фюреру.
Оммер ждал, как развернутся события.
— Если мне будет позволено, я хотел бы произнести еще одно слово, — сказал Зедлаг, — и обратить его к вам, господин Шмидт (говоривший повернулся к Песковскому). Рискуя собой, вы спасли мне сейчас жизнь — та пуля, которая оставила след на вашем рукаве, предназначалась мне... если бы вы не бросились ко мне и не пригнули к полу... Я не знаю, сколько дополнительных часов подарило мне провидение, но я хочу сказать, что поступить так мог только благородный и самоотверженный человек... Я бы с радостью пожелал вам здоровья и удач, если бы так кощунственно не звучали эти слова в настоящую минуту. Поэтому позвольте, я обниму вас, как сына.
С этими словами Зедлаг подошел к Песковскому, обнял его правой рукой, уткнувшись носом в плечо, и замер так на мгновение. При этом он не выпускал портфеля из левой руки.
Шмидт был явно смущен.
— Все мы готовы встретить свой час, господа, — сказал он, — об этом нет смысла говорить. Но, слушая сейчас господина Зедлага, я подумал, что нашим детям и нашим родным не будет радости и счастья, если мы, восемь германских мужчин, распрощаемся с жизнью, хотя и прихватив с собой десяток-другой вражеских солдат. Наши силы и наши сердца еще пригодятся Германии. И я хотел бы предложить... Здесь пятнадцать бутылок, нас восемь человек. Вторые семь разыграем. И тот, кому не достанется бутылки, выйдет к американцам. Это будет сегодня вторым и, может быть, самым серьезным испытанием мужества. Я думаю так.