– Почему у тебя наоборот? – она с интересом отметила, как красиво проступает румянец под его загорелым лицом. – Не хочет уехать? Или ты не хочешь уехать?
Беглов ненадолго замолчал. Он задумчиво крутил в руках зубочистку, стучал ей по столу и будто царапал что-то острым концом.
– Я не проецировал его на себя в полной мере, – продолжил он, всё ещё глядя в стол. – И тогда, кстати, история была короче нынешней, я там дописал немного. Финал не так важен, потому что в противостоянии поросёнка с драконом исход – это больше вопрос удачи, чем какого-то плана. Мне через эту историю хотелось просто лучше понять себя. Понять, скажем так, какого цвета мой трактор.
– И какой он? – Саша будто слегка подалась вперёд.
– Ну… Мой поросёнок в один момент понимает, что неважно, какого цвета трактор,.. – Беглов немного замялся, – …неважно, какого цвета трактор, лишь бы был двухместным.
Она широко улыбнулась, не скрывая удивления.
– Двухместным? Красиво. А второе место для кого? Для Винни-Пуха?
– Ага! – засмеялся он. – Или для ружья. Помнишь, у Пятачка откуда-то нашлось ружьё?
Беглов секунду помолчал и пристально посмотрел на Сашу.
– Но лучше бы место было для Винни-Пуха.
6
Раздражение Сирина восходило в гору, сделав первый шаг где-то у подножия дня в ноющем колене, разболевшемся еще больше из-за так и не починенного за неделю лифта (хотя управляющая компания дважды присылала мастеров); сопя и покачиваясь, он то припадал к перилам, то в полуприпрыжку, морщась и матерясь, старался миновать побольше ступеней, скользких и хрустящих от пыли, затем совсем почти останавливался, задыхаясь и чувствуя, как глаза от головокружения будто проваливаются внутрь черепа, и как нестерпимо уже пронзает колено, и что тело его, бесконечно тяжёлое, старое, непослушное, кажется, совсем не нужно ему самому; на полпути к вершине раздражение повстречалось с кислым зловонием липовых луж, обступивших машину, открыло второе дыхание вместе со случайно потревоженным на дороге камешком, глупо выскочившим из-под чужих колёс и расчертившим кокетливую змейку трещины на лобовом стекле; она запетляла, как неясная тропа, к душной вершине, где пухло и упруго теснились раздутые от глупости и важности лица банковских клерков, и с этой высоты внутри Сирина что-то сорвалось, резко и обречённо, и затем гулко и влажно шлёпнулось на трясущееся желейное дно, пустив по нутру мучительные волны испепеляющего гнева.
Гнев стал самым надёжным механизмом, безупречно настроенным, безотказным и долговечным, с тех пор как ещё маленькая дочь неожиданно для самого Сирина стала хрупкой и эфемерной, плоской стеклянной копией самой себя, двумерной оптической иллюзией объёмной жизни. Гнев был самым верным слугой, преданность и выучка которого так же безусловны и тяжеловесны, как замедленное тщетным лечением её ускользание в бездну. И ещё гневом отапливали Трофейную, давно уже, правда, переименованную в Сожалейную. Огромный, с амбициозным размахом когда-то отстроенный зал часто видел гостей: затёртая до блеска, массивная, но разболтавшаяся дверная ручка, такие же зашарканные ковры и половицы, и ни пылинки на скучных, вторичных экспонатах. Юлина нерешительная и утомительная болезнь («не сейчас, а неизвестно когда»), простреленное колено, почётно уволившее Сирина со службы в мир, где он никогда не видел себя другим, трудные родственники, безнадёжная страна, бестолковые люди – такой была постоянная экспозиция его провинциального музея оправданий.
Несмотря на то, что этой коллекции по большей части хватало чтобы вызывать у людей сочувствующие кивки, сам он то и дело ощущал за спиной покашливающее присутствие недоказанности, недооправданности своей судьбы, потому что вещи не бывают – нет! – не могут быть такими простыми, и за каждой неудачей стоит, вероятно, нечто большее, чем случай, нечто глобальное, закулисно-корыстное, бесконечно тайное – непостижимое зло, которое иногда не видно в упор, какие бы размеры оно ни приобретало (в отличие от добра, которое, даже маленькое, видно издалека). И сорвать эту маскировку можно только самой дерзкой, самой авантюрной диверсией – против устоявшихся парадигм как таковых, против заслуженных авторитетов и больших имён, нашептывающих миру как жить, во что верить, к чему идти – все они ошибаются, иначе мир не был бы в такой беде. Поэтому Сирина так притягивали и завораживали грохочущие шрифты афиш, сенсационные заявления, разоблачительные расследования – чем экстраординарнее заголовок, тем большее доверие он вызывал, ведь автор срывает покровы, автор несёт свет, автор – Прометей, играющий за твою команду.