Мы рассказывали один другому многие интимные тайны нашей жизни — правдивые и вымышленные, критиковали все прочитанные книжки и все великие деяния мира, играли в самые разнообразные игры, устраивали театральные представления, охотились за крысами, стараясь в этой охоте добиться рекордов, и под конец возненавидели друг друга.
Тоска! Она победила нас, потому что плыла вместе с временем, без конца и края. Нет у нас ни дня, ни ночи... Однообразие впечатлений... Вечная темень и тишина, сладковатый запах, влажные, скользкие стены и консервы...
Угнетающее однообразие времени... минута и месяц ничем не отличаются... пустота... ничтожество.
...Нашли занятие. Новиков пьет до потери сознания, а я работаю у своих часов. Сделал их сам: установил на бочке котел, налил его водой, предварительно пробуравив на дне маленькое отверстие. Подсчитал собственный пульс, принимая каждые семьдесят ударов за минуту. По мере того как понижался уровень воды в котле, обозначал на его боку каждые пятнадцать минут и полные часы. Когда вся вода вылилась, подсчитал черточки и убедился в том, что вся моя операция заняла полтора дня. С этого времени слежу за часами, подслушиваю плеск капелек, наблюдая за уровнем воды, и переливаю ее из бочки в котел. Утешаюсь мыслью, что выполняю хотя и однообразную, но все же имеющую какой-то смысл работу.
...Нас ожидает голодная смерть или помешательство.
...У Новикова не хватило сострадания для меня, потому что не было жалости и для себя: жестью он надрезал себе горло, долго агонизировал, корчась в луже крови. Я закрыл его труп в соседней камере. Остался один.
...Я не переливаю воду... Болел... Столько физических И духовных мучений... Меня трясла лихорадка... Меня грызли крысы. Мучили жажда и видения. В этой безбрежной тоске молил о смерти, потому что не хватало сил у самого вызвать ее... Отчаялся во всем... За что? За что? Я ничем не нарушаю теперь мою гробовую тишину и темноту, не переливаю воду в часах, не ем, не пью и не чувствую жажды. Я стал хозяином времени и пространства: проплываю в просторах от звезды к звезде, приказываю чувствам все, что мне хочется, поглощаю все звуки, краски и ароматы мира, изменяю их очертания, погибаю и рождаюсь вновь...»
На этом кончались записи.
После того как Цимбалистая закончила читать, в подземелье под собором святого Юра воцарилось гнетущее молчание. Было слышно только, как стекает вода в кастрюли и шипит карбид в лампе.
— Страшная история! — нарушая это молчание, протянул Покидан.— Восемь лет прожить под землей! Мы здесь совсем недавно, всегда выйти можем, и то на душе муторно.
— Я служил в Перемышле, в пограничной комендатуре, но ничего не слышал об этом,— отозвался из дальнего угла Банелин.— А ведь сам видел остатки взорванных фортов над Саном.
— Ну, а я не раз слышала об этом от старых людей,— сказала Юля.— Мне рассказывали, что на кладбище Перемышля есть братская могила штабс-капитана Новикова и безымянного автора этого дневника.
— Перемышль долго оборонялся от русской армии? — спросил Покидан.
— Могу вам сказать точно,— послышался из темноты голос Садаклия. Он пришел в подземелье с воли, когда Цимбалистая заканчивала чтение, а чтобы не мешать ей, стоял в подземном коридоре, куда долетал звонкий, взволнованный голос девушки.— Первый раз его окружила в начале войны армия царского генерала Радко-Дмитриева, но взять крепость с ходу не удалось, и русские понесли большие потери. Вторично Перемышль окружила одиннадцатая армия генерала Селиванова в первых числах ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года. Перемышль продолжал сопротивляться до последних дней марта тысяча девятьсот пятнадцатого года. Восемнадцатого марта собрался совет обороны крепости и решил попробовать прорваться всем гарнизоном сквозь осадные линии русских войск. Атака началась утром, на следующий день, Возможно, тогда-то, в густом снегопаде, где все перемешалось, австрийцы захватили двух русских офицеров. В ночь на двадцать второе марта были расстреляны последние снаряды и патроны. Взорвали форты, мосты и радиостанции. Отзвуки этих-то взрывов, надо полагать, и слышали брошенные в подземный каземат русские офицеры. Перемышль сдался. Трофеи русские получили огромные: девять генералов, две с половиной тысячи австрийских офицеров и более ста тысяч солдат.
— Более ста тысяч? — воскликнул Покидан.— Это, почитай, половина всех пленных, что сидели в нашей Цитадели! Но откуда вы все это знаете, товарищ Садаклий? Память у вас зверская!
— Обыкновенная память,— улыбнулся Садаклий.— Темой моей дипломной работы в университете была операция русской армии в Галиции. Несмотря на грабительский характер первой мировой войны, мобилизованные в царскую армию русские солдаты несли сюда революционные идеи. Среди солдат было немало участников первой русской революции тысяча девятьсот пятого года. Не случайно во многих галицийских селах, где побывали русские солдаты, крестьяне стали поговаривать о разделе помещичьих земель. У меня на работе, в сейфе, хранилась подшивка газеты «Перемышльская земля», которая выходила в осажденной крепости. Там прямо было написано об этом!
Прекрасно понимая, что эта страшная история, прочитанная Цимбалистой, задела души вчерашних пленных, Садаклий сказал:
— Горевать нечего и вешать нос тоже не надо. Мы-то вырвемся из этого подземелья обязательно. Даю вам слово...
— А меня Садаклий,— рассказывала после Цимбалистая,— когда мы остались одни, так вздрючил, что я месяц опомниться не могла. «Эх ты, лекарь,— говорил он.— желторотик ты, кто надоумил тебя читать им такое? Хлопцы, прибитые недавним пленом, и так лежат угнетенные. У всех на душе туманно, ой как туманно! А ты их ужасами пичкаешь, вместо того чтобы почитать им Зощенко, скажем, «Аристократку», или Остапа Вишню...»
Граница в ту последнюю военную осень сохранялась еще условно, не зря ее называли шутливо «зеленой». Через нее переваливали массы войск, идущих в Польшу и Германию добивать гитлеровцев, и мне ничего не стоило побывать в освобожденном недавно Перемышле.
Там, где некогда высились орудийные башни грозного форта Сан Ридо, была теперь ровная площадка, окаймленная оврагами, поросшая крапивой и лебедой. Только обломки бетона, которые нет-нет да и попадали под подошвы сапог, напоминали о трагедии, которая разыгралась , здесь, под землей, много лет назад...
ЗАСАДА
Всю ночь Иванна не могла уснуть. Она поглаживала по головке сонную Фаину, прижимая ее к себе, а все мысли были с отцом. На рассвете, воспользовавшись тем, что Покидан, сидящий у замаскированного входа, задремал, она неслышно вынырнула в монастырский сад.
Ей удалось, избегая встречи с патрулями, добраться до Скниловской рогатки, которую стерег замшелый каменный лев, а потом, лесами и оврагами, добраться до селения Лисиничи.
Кривчицы с церквушкой на околице были уже совсем близко — оставалось только пересечь шоссейную дорогу, бегущую на Винники и Тернополь. Но это было опасно. За дрожжевым заводом, по другую сторону шоссе, были известные многим «Пески» — глубокие, песчаные овраги, где гитлеровцы убивали и сжигали трупы своих жертв. Вскоре после того как фашисты заняли город, они подвели к «Пескам» трамвайную линию и по ней, преимущественно ночью, на открытых платформах — «лёрах» — привозили тела убитых во львовском гетто и Яновском лагере смерти или жителей города, намеченных к уничтожению на месте, в оврагах.
Район «Песков» тщательно охранялся несколькими поясами оцепления, и потому, обогнув дрожжевой завод значительно восточное, Ставничая прошмыгнула через шоссе почти у спуска в Винники и стала карабкаться по склонам горы, поросшей буковым лесом, на Чертовскую скалу. Так называлось беспорядочное нагромождение обломков скал, разбросанных на песчаной площадке, поросшей соснами и молодыми буками, откуда открывался прекрасный вид на окрестности Львова.