Легкий храп, доносившийся с койки, на которой лежал мой случайный знакомый, заставил меня заторопиться.
— Теперь вы знаете, где мы живем. Милости просим, заходите в свободное время! — сказал отец Касьян и, поглядев в сторону спящего старика, добавил: — Когда же отцу Теодозию станет лучше, он сам расскажет вам историю своей жизни. Это очень поучительная и очень печальная история!..
...В Раве-Русской мы обнаружили на окраине городка окруженный колючей проволокой лагерь для советских военнопленных, созданный здесь фашистами. После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в этом лагере за год было уничтожено больше восемнадцати тысяч советских солдат и командиров!
Пожилой крестьянин Василий Кочак тихим голосом, озираясь, как бы его не подслушали, рассказал:
— Я работал туточки с декабря тысяча девятьсот сорок первого года до весны тысяча девятьсот сорок второго года. За это время немцы уничтожили и заморили голодом больше пятнадцати тысяч русских. Их трупы отвезли на тракторных прицепах в Волковыцкий лес. Я знаю место, где они зарыты.
— Знаешь, старина? — спросил председатель комиссии.— Тогда поехали с нами...
Страшное зрелище открылось перед нами, когда солдаты расположенной неподалеку воинской части, сопровождавшие нас на грузовике, разрыли 'братскую безымянную могилу: набросанные вповалку друг на друга люди в советской военной форме с пулевыми ранениями в затылках. Их расстреливали по испытанному методу гитлеровцев — в затылок. Сотни и тысячи трупов наших людей. Вот он, фашизм!
Мы вынули у многих из карманов предсмертные записки, блокнотики с адресами родных, сняли с истлевших рук медальоны, определили — на выборку — причину смерти людей, сброшенных в эту общую глинистую яму.
Потрясенные увиденным, мы молча возвращались в Рава-Русскую, как вдруг слева, поодаль, под лесочком, я заметил маленькое, очень опрятное кладбище, огороженное стволами берез. У входа в него, как бы впаянный в лесной грунт, стоял каменный алтарь с большим крестом.
Я тронул Кочака за плечо и спросил:
— Что это?
— Здесь французов похоронили. Тех, что полонили гитлеровцы...
Французы? Новое открытие! Свободная Франция, как и мы, находилась еще в состоянии войны с гитлеровской Германией, и у нас была возможность сообщить по радио и через печать, что сделали здесь, на украинской земле, с людьми Франции фашисты. И я предложил завернуть к этому маленькому кладбищу.
На ровных могилках лежали каменные одинаковые подушечки с надписями. Я насчитал двадцать два надгробия и две насыпи без них. «Боне Рожер, родился в 1911 году. Годи Пьер, родился в 1915 году. Дастю Пьер. Леплей Жо-зеф. 30 лет. Самье Арман. Блонди Рожер. 29 лет. Посе Поль. 34 года. Гюйон Андре. 30 лет. Райно Шарль. 29 лет. Витто Эужен. 34 года. Сирг Камиль. Бонуа Альфон. Котье Рожер...» — читал я своим спутникам фамилии, а про сьбя думал: «Какая судьба забросила этих сыновей Франции на украинскую землю? Какую тайну скрывает это чистенькое, уютное кладбище, огороженное березовой изгородью?»
Я предложил разрыть несколько могил, чтобы установить причины смерти французов. Но мои спутники запротестовали. Один из них так прямо и сказал:
— Да вы видели сейчас, как там, в Волоковыцком лесу, зарыты наши люди, убитые выстрелами в затылок? Навалом? А эти похоронены культурно, даже алтарь каменный для богослужений есть...
И все же после моих настояний солдаты разрыли одну могилу, с большим трудом вытащили на поверхность один деревянный, хорошо сохранившийся гроб. Тут я был посрамлен окончательно. Когда с треском раскрылась крышка гроба, мы увидели полуразложившегося мертвеца в полной военной униформе французской армии.
Страшно было смотреть на его оголенный череп над провалившимися глазами и оскаленными, как бы в предсмертной муке, белыми молодыми зубами. Мундир был цел, и на ногах сохранились даже шерстяные носки малинового цвета и крепкие солдатские ботинки. Нет, гитлеровцы не обряжали так в последний путь свои жертвы после расстрела и не складывали им руки на животе!
Один из судебно-медицинских экспертов осмотрел останки француза и, стягивая резиновые перчатки, сказал:
— Вероятнее всего, инфекционное заболевание. Тиф или, скажем, дизентерия. Но его не убивали. Тем более одет так парадно! Каков был смысл гестаповцам наряжать его под землю?..
Всю дорогу мои спутники нет-нет да и подтрунивали над настойчивостью, с какой я просил их потревожить смертный покой Рожера Блонди. Ведь задержка у французского кладбища отняла у нас добрых два часа. И все же меня не покидала убежденность в том, что маленькое кладбище, которое мы недавно осматривали, тоже скрывает какую-то тайну. Не является ли оно одним из звеньев большой трагедии, постигшей людей, попавших по стечению обстоятельств с берегов Средиземного моря на украинскую землю?
«ОБЕДЫ, КАК У МАМЫ»
В ту последнюю военную осень во Львове было еще много частных буфетов и киосков, где торговали всякой всячиной последние спекулянты. Перед зданием городского Совета, там, где каменные львы стерегут и поныне вход в бывшую ратушу, существовала крохотная столовая с вывеской: «Обеды, как у мамы».
В длинной комнатке, уходящей в глубь старинного дома — она сохранилась еще с времен Магдебургского права,— стояло пять или шесть столиков. Содержательница столовой, почтенная седая пани Полубинская, готовила за клеенчатой занавеской на газовых плитках еду. Помогала ей в этом дочь Данута — высокая, стройная брюнетка лет двадцати двух, в пестром платье, легко и изящно облегающем ее фигуру. Всякий раз, посещая столовую «Обеды, как у мамы», я любовался врожденной грацией пани Дануты, тем, как легко передвигается она в проходах между столиками, на ходу отбрасывая назад густые вьющиеся волосы, подает еду.
А какие вкусные блюда здесь готовили! Сочные венские шницели из телятины с обильным гарниром. Прекрасные, наваристые борщи, как бы позолоченные сверху пленкой прозрачного жира. Польские супы-журеки. Вкуснейшее и простейшее из блюд — «штука мьенса з зупы з квяткем», или кусок мяса из супа с цветком. Но, пожалуй, лучше всего здесь делали «флячки од Теличковой». Была когда-то во Львове такая искусница гастрономии, которая изобрела целый сложный процесс изготовления традиционного львовского лакомого блюда из коровьих желудков. Не поймешь вначале — суп это или второе, но стоит тебе положить в рот первую ложку, ты сразу ощутишь блаженство. И обязательно потребуешь вторую порцию.
Поздоровавшись с пани Данутой, я заказал себе фляч-ки и бокал пива и, глядя, как лавирует девушка между столиками, подумал о том, не сможет ли она пролить свет на историю с французами.
— Пани Данута,— спросил я,— не знаете ли вы, во время немецкой оккупации во Львове были французы?
— Почему «были»?—ответила девушка, отбрасывая назад свои волосы.— Они есть и сейчас.
— Как «есть сейчас»? Где?
— В пансионате, у мадам Вассо. На улице Кохановского, под тридцать шестым номером...
Мадам Ида Васео-Том, рассказала Данута, жена погибшего во время оккупации хозяина мельницы Тома. Она проживает во Львове давно по французскому паспорту. Одно время даже выполняла консульские поручения французского, а в годы оккупации — петеновского правительства. Сейчас мадам Вассо приютила у себя целую группу бывших французских военнопленных, которые иногда захаживают «на одно пивко» в заведение «Обеды, как у мамы»...
Первый раз я оставил недоеденным любимое блюдо и, попрощавшись с Данутой, быстро отправился на улицу Кохановского.
Поднимаясь по древней и скрипучей деревянной лестнице дома, обросшего диким виноградом, я услышал французскую речь. Она вырывалась в лестничный марш из полуоткрытой двери, на которой была приверчена позеленевшая от времени медная табличка с надписью: «М-ме Ида Вассо-Том».
Как маленькая амбразура старинной крепости, виднелся прорезанный в двери и окаймленный медью традиционный глазок — через него хозяева могли изнутри видеть нежелательных гостей и не открывать в таких случаях дверь.