— С чего вы взяли?
— Да это ж невооруженным глазом… — Селянин заботливо смахнул какую-то мошку с дробышевского плеча. — Вот вы, известный ученый, должны тащиться к нам, в тьмутаракань, уговаривать, упрашивать. Я ж понимаю. Вместо того чтобы вызвать директора нашего в Москву… Потому что все на вашем энтузиазме держится. Передо мной, пешкой, и то вам приходится… Куда это годится? При такой бедности добиться каких-нибудь результатов — это ж сколько время надо. Для меня вот что курьез. — Он наклонился к Дробышеву, заглядывая ему в глаза. — На что вы рассчитываете?
— В каком смысле?
— Допустим, рабочую температуру элемента снизить. Одна эта проблема потребует годы. А при ваших-то условиях? Вы прикидывали?
Вопрос был противный. Внутри заныло, ожила какая-то сосущая пакость. На что ушли последние два года? Куда они подевались? Ничего толком не вспоминалось, лишь мелкая суета, какие-то хлопоты, заседания, бумажки.
С тех пор как он добился создания лаборатории, он то выбивал лаборантскую ставку, то приборы, день за днем, неделя за неделей проскакивали, и все они были ненастоящие, все были преддверием. И вот, оказывается, прошло два года — шутка ли, два года, — а до самого главного так он и не добрался. В начале он полагал месяцев семь, от силы год потратить на организацию лаборатории. С его напором, хваткой он справится, и затем заварится оно самое, ради чего уже не жалко времени.
В тот момент собственная его жизнь казалась бессрочной, вся она располагалась в Будущем…
Об этом тоже не следовало думать.
Селянин ждал ответа. С холодным вниманием он наблюдал за Дробышевым, как в поле микроскопа за поведением какой-нибудь козявки.
— Часто лаборатория лучше всего работает, пока она в подвале, — заученно сказал Дробышев. — Наука не должна становиться жирной. Есть романтика в наших невзгодах. Недостаток средств обостряет пытливость, требует оригинального мышления…
Он без конца повторял это своим сотрудникам и своим противникам. Никто не должен был различить, угадать его страхи. Особенно Брагин. И об этом лучше было не думать.
«При вашем нервном истощении надо избегать неразрешимых ситуаций», — советовал врач.
Большей частью неразрешимая ситуация состояла в том, что он не разрешал себе сказать что хотел, дать выход своим чувствам. Только дома, с Зиной, он позволял себе срываться. Опустив голову, она умолкала, лицо ее становилось туповато-покорным. Хоть бы возразила. От ее мученического терпения с ума можно было сойти. Ему иногда хотелось довести ее до слез, до крика… Как будто она была виновата, что вместо института ему с трудом удалось добиться небольшой автономной лаборатории.
А между прочим, виноват был Селянин. Именно из-за Селянина многое перевернулось.
После того как Брагин стал соавтором, он укрепился, вскоре о Селянине уже не упоминали, повсюду фигурировал один Брагин, и само собой получилось, что новый институт достался ему. Дробышев возражал. Был даже момент, когда все заколебалось. Дробышев считал, что незачем создавать из брагинского КБ еще один НИИ. Новый институт должен заниматься действительно новой проблемой, а не поделками на злобу дня, которые Брагину кажутся наукой. Научный уровень работников КБ довольно низкий. Достаточно вспомнить историю с Селяниным. Он лишь намекнул об этой истории в числе прочих, еще ничего не зная о соавторстве. Вот тогда-то Брагин и выложил, но не просто, а разыграв целый спектакль: сперва побагровев от обиды, потом смиренно превозмог обиду; оказывается, он, Брагин, уступил просьбе больного Селянина, согласился помочь этому несчастному больному; он, Брагин, вдохнул жизнь в этот наивный эскиз, и как мог Дробышев, зная Брагина столько лет, после всего того, что Брагин сделал для него, как он мог… Невероятно! Он опустил голову, скрывая слезы — святой человек, мученик, и седые волосы красивой волной упали ему на лоб.
Непишев осуждающе посмотрел на Дробышева, даже Матиевич покачал головой.
Конфуз получился полнейший. Всегда находчивый, умеющий шуткой снять любую неловкость, Дробышев ошеломленно молчал. Значит, Селянин последовал его совету, и бумеранг вернулся… Машинально он пробормотал какие-то слова извинения, не слыша себя, лишь бесчувственно отмечая, как чаша весов окончательно качнулась в пользу Брагина, и под ногами словно поползло, шурша, осыпаясь…
Через несколько дней Брагин, встретив его в министерстве, обнял, сияя от дружелюбия: