– Но о каких вещах, вот вопрос! – раскрыла монашка свои узкие глаза, в которых запрыгало что-то совершенно бесовское, и её серьёзное лицо выразило такой глубокий интерес, что Асаф совсем растерялся и онемел. Что он ей расскажет, как он мечтал об этой Дафи, и как сумел, наконец, отделаться от неё, не рассорившись с Рои? Он посмотрел на неё, она вперилась своими тёмными глазами в его губы, ожидая слов, и на одну сумасшедшую минуту он подумал, что действительно расскажет ей немного, а что, для смеха, всё равно она ничего не поймёт, тысячи световых лет разделяют их миры, а монашка сказала:
– Да? Снова замолчал, дорогой? Иссякла сила твоей речи? Не дай тебе Бог заглушить рассказ, который только родился!
Асаф пролепетал, что это так, дурацкая история.
– Нет, нет, нет, – маленькая женщина хлопнула ладонью о ладонь, – нет дурацких историй. Знай, что каждая история связана где-то в глубине с большой правдой, даже если она нам и не ясна!
Но это действительно дурацкая история, серьёзно уверил её Асаф, и сразу заулыбался, потому что её губы вытянулись по-девчачьи хитро.
– Хорошо, – сказала она, притворно вздохнула и скрестила руки на груди, – если так, расскажи мне свою дурацкую историю, но почему ты стоишь? Слыханное ли дело, – она изумлённо обернулась, – хозяйка сидит, а гость стоит! – Быстро вскочила и подала ему высокий стул с прямой жёсткой спинкой. – Присядь, а я принесу кувшин воды и угощение, ты не против, если я порежу для нас двоих свежий огурец и помидор? Ведь не каждый же день бывает здесь такой важный гость из муниципалитета! Сиди тихо, Динка. Ты знаешь, что и тебе достанется.
– Динка? – спросил Асаф. – Так её зовут?
– Да, Динка. А Тамар звала её Динкуш. А я, – она склонилась к собаке и потёрлась носом о её нос, – я зову её своевольница, и дерзкая девчонка, и голубка, и златошерстка, и скандальяриса, и ещё сто двадцать одно имя, верно, зеница ока моего?
Собака глядела на неё с любовью, двигая ушами всякий раз, когда звучало её имя. И что-то незнакомое, как лёгкая и очень далёкая щекотка, трепыхалось у Асафа внутри: Тамарина Динка, Динкина Тамар. На один миг он увидел обеих, прильнувших друг к другу в мягком и округлом единении. Но это уже действительно его не касается, вспомнил он и решительно стёр видение.
– А ты – что?
– Что я что?
– Как твоё имя?
– Асаф.
– Асаф, Асаф, псалом Асафа... – напела она про себя и поспешила в кухоньку торопливыми шагами, почти бегом. Он слышал, как она режет и напевает за цветастой занавеской, потом вернулась и поставила на стол большой стеклянный кувшин, в котором плавали дольки лимона и листья мяты, и тарелку с нарезанными огурцом и помидором, маслинами, ломтиками лука и кубиками сыра, и всё это приправлено густым растительным маслом. Потом села напротив него, вытерла руки о передник, надетый поверх балахона, и протянула ему руку:
– Теодора. Дочь острова Ликсос в Греции. Последняя из уроженцев этого несчастного острова садится сейчас с тобой за трапезу. Ешь, сынок.
У двери маленькой парикмахерской в квартале Рехавия долго стояла Тамар и не решалась войти. Был поздний час в конце растянутого и ленивого дня в начале июля. Наверно, целый час она вышагивала вперёд и назад по тротуару перед парикмахерской. Видела себя, отражённую в стёклах большого окна, и пожилого парикмахера, стригущего одного за другим трёх мужчин, пожилых, как и он сам. Парикмахерская для стариков, подумала Тамар. Годится. Здесь меня не узнают. Двое ожидали своей очереди. Один из них читал газету, а другой, почти совсем лысый – что он вообще тут делает – с водянистыми шаровидными глазами, болтал без остановки с парикмахером. Её волосы льнули к спине, будто умоляя пощадить их, пощадить её. Уже шесть лет, с десятилетнего возраста, она не стриглась. Даже в те годы, когда хотела совсем забыть, что она девочка, не могла с ними расстаться. Они служили ей удобной завесой, иногда маленькой палаткой, где можно спрятаться, а иногда – когда буйно и воздушно развевались вокруг неё – они были кличем её свободы. Раз в несколько месяцев, в редком приступе самоформирования, она заплетала их в толстые косы, закручивала на макушке и ощущала себя взрослой, женственной и сдержанной, и почти красивой.
В конце концов, толкнула дверь и вошла. Запахи мыла, шампуня и спирта для дезинфекции устремились к ней, как и взгляды всех сидящих там. Воцарилось тяжёлое молчание. Она храбро уселась, игнорируя их. Большой рюкзак положила возле ног. Огромный чёрный магнитофон поставила на соседний стул.