Гости встали из-за стола. К Кардашу подошла хозяйка дома и, сияя добрыми глазами, спросила:
— Вы к нам уже насовсем?
— Нет, пока еще, как говорят, на смотрины.
— Когда вы уезжаете?
— Может быть, даже завтра. Хочу еще к матери заехать.
— А наш уже второй год собирается, все ему некогда, — вздохнула она и стала прибирать со стола.
Кто-то мягко сжал его локоть. Кардаш оглянулся: рядом стоял Вакуленко. Короткими пальцами он придерживал непослушное пенсне.
— Простите, два слова…
Они отошли к окну.
— Чудесный вечер в чудесной компании, правда? — сказал Вакуленко. — Курите?.. Я, дорогой Микола Игнатьевич, рад, что у вас теперь более широкий взгляд на жизнь.
— Не понимаю…
— Вы нашли правильный тон в отношении Леонида Кондратьевича.
Кардаш пристально посмотрел на Вакуленко, бросил взгляд на Тоню, которая вместе с Ириной помогала хозяйке готовить стол к чаю, и снова уставился в раскрасневшееся лицо Вакуленко.
— Что вы имеете в виду? — голос его прозвучал резко.
— Рецензийку, — хихикнул Вакуленко и зажмурился, будто вспомнил что-то очень приятное. — Ту самую, что гробанула вашу книжку без попа и панихиды. Ох и рецензийка была. Даже мы, люди бывалые, и то ахнули. Главное, он перед тем написал брошюру…
Вакуленко умолк. С потемневшего лица Кардаша на него потрясенно смотрели вдруг ставшие черными глаза.
— Позвольте… — несколько растерялся Вакуленко. — Разве вы не знали, что ту рецензию писал Шавловский?.. Но… мало ли что было? Теперь вам и подавно не к чему ссориться с Леонидом Кондратьевичем. Он человек с весом…
Перехватив тяжелый взгляд, который метнул Кардаш в ту сторону, где стоял Шавловский, Вакуленко сжал его локоть.
— Я вам ничего не говорил, слышите? Вы узнали об этом не от меня и не сегодня… Слышите? — Задрав свою маленькую голову, Вакуленко сквозь пенсне испуганно смотрел на высокого Кардаша.
Что сделал бы на месте Кардаша другой? Отложил бы разговор на завтра, на послезавтра, до подходящего случая — не в гостях же выяснять такие вещи? Или замолчал бы некрасивую историю совсем, чтоб не ссориться с заместителем директора?
Не об этом думал сейчас Кардаш. Незнакомая ему острая боль пронзила сердце: «Как же так? Почему?..»
Сколько раз в эти годы он мысленно бросал в лицо неведомому рецензенту желчные и гневные слова: «Кто ты такой? Тоже лесовод? Специалист? И к тому же теоретически подкованный. Как же ты мог растоптать идею возрождения степей, осквернить память Докучаева, Мичурина, чьи имена, наверно, поминаешь каждый день? Тебе показалось, что «ситуация изменилась», и ты кинулся рубить молодые деревца, украсив топор лентами надерганных цитат. О, у тебя, конечно, успехи, печатные труды! А платишь ты за эти успехи недорогой для себя ценой — беспринципностью, трусостью, эгоизмом… Кто ты такой? Что ты напишешь, что ты скажешь завтра?»
— Я вам ничего не говорил, слышите?..
Кардаш непонимающе смотрел на Вакуленко: «Чего он тут прыгает, что ему надо? Может, это вообще все сплетни, выдумки?» Отстранив рукой Вакуленко, Кардаш подошел к Шавловскому и, глядя ему в лицо так пристально, что оно даже слегка расплылось перед глазами, тихо спросил:
— Это вы писали отзыв на мою работу?
— Какой отзыв? — Лицо Шавловского еще больше расплылось и казалось Кардашу каким-то желтоватым пятном.
— О моей книжке, три года назад…
Шавловский попробовал улыбнуться, растянул губы:
— Было, кажется, что-то в этом роде… Но вы прекрасно знаете, что тогда…
— Я вас презираю, — тяжело переводя дыхание, бросил ему Кардаш и отвернулся.
В комнате были люди, слышны были их голоса. Но Кардаш ничего не видел. Наконец, словно из тумана, выплыли Петро Спиридонович и агроном, сидевшие на диване. Петро Спиридонович что-то рассказывал, оба смеялись. У стола хлопотали женщины; Ирина бросила на него удивленный взгляд. А у окна застыл Вакуленко, зажав пенсне в опущенной руке.
Кардаш беспомощно искал глазами дверь. В эту минуту неизвестно откуда возле него возник Панас Юрьевич.
— Зайдемте ко мне на минутку. — Он провел Кардаша узким коридорчиком в небольшую комнату, заставленную книжными полками. — Садитесь!
— Спасибо, — машинально ответил Кардаш, но не сел.
— Слышал, слышал, — сказал Панас Юрьевич, блеснув веселыми искорками в глазах. — Ваш разговор с Леонидом Кондратьевичем был краток, но весьма красноречив. Все-таки не ожидал я от него… Думал — святая ограниченность. А тут похуже — приспособленчество с его первой заповедью: «Чего изволите?» Но, поверьте мне, стреляному воробью: живой мысли никто не убьет. — Решетняк погрозил кому-то сухим костлявым пальцем. — Ну, успокойтесь, и пойдем выпьем чайку.