Конечно, теперь Надя уже не маленькая. Как-никак на последнем курсе института. Серьезная, очень требовательная не только к другим, но и к себе. Она, как сама любит повторять, непримиримый враг серой обыденщины, засасывающей трясины мещанской мелочности. Кто первый в институте стал донором? Нечего и спрашивать: конечно, Надя. Кто, стиснув зубы от боли, дал кусок собственной кожи для пересадки обожженному ребенку? Разумеется, Надя. А какой институт она себе выбрала? Девичье ли это дело — прокладывать дороги бог знает где? Может быть, в безлюдных степях, может быть, в тайге. Да разве ее переубедишь?
И вот у Надюши жених. Она уже решила, и ничего тут не сделаешь. Мать безнадежно вздыхает.
— Ну чего ты, мама! — Надя подбегает к матери, обнимает ее и, пряча лицо, жалостным голосом просит: — Мама, ты сама, сама скажи отцу.
2
Никто не знал, как волновалась Надя, когда Юра пришел знакомиться с отцом.
Софрон Карпович беседовал с ним весьма вежливо и весьма сдержанно. Всем своим видом он говорил: «Мне надлежит радоваться и улыбаться новоявленному родичу, да? А я не радуюсь. И мне не хочется улыбаться. Я его в первый раз вижу и, говоря откровенно, не возражал бы, если б это был и последний… Только, пожалуйста, не обвиняйте меня в том, что я разбиваю чье-то счастье. Наоборот. Я хочу, чтоб моя дочь была счастлива. И именно потому считаю: рано ей замуж! Пускай кончит институт, а там видно будет. Что этот мальчишка может дать ей? Но спорить с Надеждой невозможно. Я уже пробовал… Ну что ж, я молчу».
Говорили о погоде, о телевизионных передачах, о кибернетике. Обо всем и ни о чем.
Юра ловил подбадривающие взгляды Нади, но не мог справиться со своей скованностью. Все выходило не так, как ему хотелось. Хотелось произвести наилучшее впечатление на Надиного отца, на этого солидного, хорошо одетого человека, который, видно, знает себе цену и привык к тому, чтоб и другие его тоже высоко ценили. Хотелось чувствовать себя свободно и непринужденно, рассказывать что-нибудь интересное, остроумное. А выходило… От этого он еще больше смущался и хмурился.
А тут еще, как на грех, неосторожное, неловкое движение — и зазвенел разбитый бокал. Хрустальный. На высокой тоненькой ножке.
Елена Игнатьевна поспешила успокоить гостя:
— Ничего, ничего… Это к счастью. — И ловко смела осколки в глубокую тарелку. Но все-таки ей было неприятно: такой бокал!
Юра краснел все сильней и сильней. А Надя, неестественно веселая и возбужденная, бросила с вызовом:
— На то и делают новую посуду, чтоб старую бить. Вот возьму и стукну еще один!
Софрон Карпович молчал. «Ему легко бить. Пришел на готовенькое… Вот вам, Юрий, не знаю как вас величать по отчеству, квартира, харчи и посуда… А может, соблаговолите поехать на дачу? Может, и там что-нибудь захочется разбить? Нет, голубчик, ты сперва наживи, а потом бей».
В другой раз он бы и внимания не обратил на такую мелочь. А сейчас ему до горькой досады было жалко этого хрустального бокала.
Когда Надя и Юра ушли в кино, Софрон Карпович тяжело вздохнул и сказал:
— Какая это страшная вещь — девичья слепота и неопытность. Ну что, что он собой представляет? Что ждет его в будущем? Ничтожный серенький инженерик… Будет строить дорогу из Кобеляк в Ханделеевку.
— Ты тоже был маленьким инженером, когда я выходила за тебя замуж, — возразила жена.
— Маленький может стать большим и очень большим, а серенький… — Софрон Карпович безнадежно махнул рукой.
В это время Надя и Юра ехали в трамвае и слушали громкие рассуждения красивой молодой женщины. Она сидела рядом с пожилым мужчиной, который только молча кивал головой.
— …Я сказала ей прямо: Зина, ты совершаешь ошибку. Подумай сама: в наше время выходить замуж за нищего. А что? Разве не так? Он получает семьдесят два рубля пятьдесят копеек. Особенно меня трогают эти пятьдесят копеек!.. Да еще помогает матери. Роскошная жизнь! С ума сойти можно…
Надя и Юра переглянулись. И прыснули.
Но через минуту Наде уже расхотелось смеяться. Она подумала: «Чем, в конце концов, отличаются взгляды моего отца от убогой философии этой холеной дамочки? Не кажется ли и ему, что вся жизнь построена на хозрасчете? Как в тресте, где он директором… Производство, разумеется, должно быть рентабельным. А любовь? Она тоже, оказывается, может быть рентабельной и нерентабельной. Семьдесят два рубля пятьдесят копеек! Роскошная жизнь!»