— Ничего не случилось. Просто так… — Лицо у нее было спокойное, только несколько бледное.
Отец рассердился. И тогда Надя, нарочито заимствуя его поучительный тон, сказала:
— Могла же я ошибиться, папа?.. Ты лучше знаешь людей и жизнь. И ты был прав, когда с самого начала сказал про Юру… Ты сказал, что из него выйдет серенький инженерик. И вообще… Я ошиблась. А ты был прав.
Софрон Карпович разозлился.
— Это легкомыслие! — страдальческим голосом кричал он. — Это черт знает что! Ошиблась, перешиблась… Если хочешь знать, Юрий в тысячу раз серьезнее и умнее, чем ты. Что ты на меня смотришь? Он по крайней мере прислушивается к добрым советам и мотает на ус. А ты с твоими фокусами… Она ошиблась! Перед людьми стыдно: то жених, то не жених.
Надя молчала. Тогда Софрон Карпович накинулся на жену:
— Твое воспитание! Можешь любоваться и радоваться… Боже мой, какое легкомыслие, какое несерьезное отношение к жизни!
Надя молчала.
Софрон Карпович еще долго кипятился и шумел, но делал он это лишь для того, чтоб отвести душу, он знал, что если дочь что-нибудь вобьет себе в голову, так и колом не вышибешь. Ведь у Нади кроме упрямого «Хочу и буду!» существовало еще более решительное «Не хочу и не буду!». И никаких граней, никаких переходов и компромиссов между этими полюсами не существовало.
МИЛЕЙШИЙ ФЕДОР МОКЕЕВИЧ
Я хочу рассказать о милейшем Федоре Мокеевиче. Именно милейшем, другого слова не подберешь, особенно когда поговоришь с ним, потолкуешь о жизни, о том, о сем…
Вы знаете, товарищи, у нас встречаются еще отдельные молчальники. И грешно было бы закрывать глаза на это конечно же нетипичное явление. Встречаются…
И вот поэтому мне особенно приятно рассказать о Федоре Мокеевиче, человеке резком в своих суждениях, непримиримом ко всякому злу. Уж этот не смолчит!
Идет Федор Мокеевич после собрания домой и кипит от возмущения.
— Послушайте, — говорит он своему спутнику, инженеру Калиновскому, — да это же преступление! Три месяца этот Бурлаченко обивает пороги. Ему бы почетную грамоту за разоблачение очковтирателей в пятом СМУ. А его с работы сняли. Ловко? Конечно, формулировочку нашли…
А наш уважаемый Валпет Бумажкин отгородился от сего вопиющего факта бумагами и выглядывает, выжидает. Авось кто-то за него решит. Вот тогда Валпет приложит и свою добрую рученьку. Прин-ци-пи-аль-ность!
Голос Федора Мокеевича звучит язвительно.
Управляющего трестом он сейчас иначе и не называет как Валпет Бумажкин, хоть в самом деле его зовут Валерий Петрович Бутягин.
— Нет, не могу я с этим мириться, — резко бросает Федор Мокеевич и испытующе смотрит на своего спутника.
Инженер Калиновский кивает головой:
— Да, действительно…
Но он не успевает высказать свою мысль. Федор Мокеевич с горечью и болью восклицает:
— Как же вы можете молчать?
На лице Калиновского ярко отпечатываются все оттенки того чувства, которые называют угрызениями совести:
— Да вот… Да я только сейчас от вас об этом услышал. Надо подумать…
— А что тут думать? — разводит руками Федор Мокеевич. — Если бы я был на вашем месте, то сегодня же написал бы в газету. Вам, как говорится, и стило в руки.
Калиновский по наивности своей хочет спросить: «А почему же вы, Федор Мокеевич, до сих пор не написали?» Однако Федор Мокеевич — человек проницательный, он уже расшифровал биотоки, пронесшиеся в мозгу собеседника.
— Конечно, я мог бы это сделать и сам. Но представьте, до чего ложное положение создается. Валпет знает, что я знаком, можно сказать, дружен с нашим областным редактором. Сие обстоятельство он великолепно использует. Я уже слышу его вопли: «Кумовство… приятельские связи…» И все летит кувырком. А вот если бы я был на вашем месте… — Федор Мокеевич вздыхает. — Боже мой, сколько еще у нас душевной инертности, сколько убогих хатенок с краю! Да что хатенок! Особняков!..
Калиновский смущен и растерян. Он плохо спит всю ночь. Он сочиняет гневное письмо в редакцию о неправильно уволенном бригадире Бурлаченко.
На следующий день Калиновский идет в редакцию областной газеты. Но все оказывается не так просто. Начинается проверка, нужны документы, свидетели.
Никто не считал часов и дней, которые отдал Калиновский этому делу. Да и он сам, увлекшись, не считал их. Его письмо напечатали, и оно возымело действие. Бригадира Бурлаченко восстановили на работе, начальнику СМУ объявили выговор, а Валпету указали.
Федор Мокеевич ходил именинником. Он так ярко излагал и комментировал события, что все становилось ясно: Калиновский тут, собственно, ни при чем. Не будь Федора Мокеевича…