Норман и Салли тоже вышли в холл за пальто. Белла Винкельман вышла за ними следом. Это была смуглая, изящно сложенная брюнетка.
— Салли, туда, — сказала Белла. — Вторая дверь налево.
Карп отвел Нормана в сторону.
— Салли тебе подойдет, — сказал Карп.
Лицо его сморщилось, глаза зажмурились. Эта его улыбочка неизменно пугала Нормана: он опасался, что однажды Карп распустит морщины, а глаза не раскроются, и не без тревоги следил за ним, но глаза наконец раскрылись и смотрели как всегда с подвохом.
— Я поселю тебя рядом с ней, — сказал Карп.
Норман оцепенел. Грустно смотрел, как Карп идет по холлу — в раскачке его спины было что-то женское, он семенил быстрыми, дробными, злыми, как укусы, шажками.
— Жуткий тип, — сказала Белла.
— Не надо, — сказал Норман. — Не говори так.
Они удивленно посмотрели друг на друга. Белла улыбнулась. Винкельман оставил их и возвратился к гостям.
— Сонни на тринадцать лет старше меня, — сказала Белла, — мы женаты двадцать лет с гаком и вполне счастливы.
— Спасибо. — Норман смутился. — Но правда же, я только сегодня познакомился с ней.
— Приводи ее к нам, когда захочешь, в любое время.
— Спасибо, Белла, но…
— А я присмотрю, чтобы Боб Ландис держался на расстоянии.
— Правда же, Белла, я только что с ней познакомился.
В холл вышли Чарли и Джои. Они тоже собрались уходить.
— Эй, — окликнул Нормана Чарли, — мы тебя сегодня еще увидим? — И подмигнул.
Салли жила в гостинице неподалеку от Пикадилли-Сёркус, в номере на пятом этаже. Норман смотрел, как она, склонившись над чемоданом, ищет бутылку виски.
— Я купила виски на пароходе, — сказала Салли. — Там цены без налога.
Норман налил себе виски, устроился в кресле около окна. Салли свернулась клубочком на кровати.
— Мистер Карп сказал, что, если бы не вы, он и по сей день работал бы санитаром в госпитале. Он вам так благодарен.
Норману не хотелось разговаривать. Хотелось смотреть на нее — и больше ничего.
— До войны Карп врачевал в одном польском городишке. Он… он выжил в лагере — такое вот невезенье.
— Почему невезенье?
— Карп дорого заплатил за это. — Норман растерянно повертел в руках стакан. — Но не будем об этом.
— Почему вы улыбаетесь?
— А я улыбаюсь?
— С тех пор как мы ушли от мистера Винкельмана, вы не перестаете улыбаться.
Норман отставил стакан в сторону, двинулся к ней.
— Нет, — сказала она, — прошу вас, не надо. В гостиничных номерах есть что-то гадкое.
Он вернулся в кресло.
— С тех пор как мы пришли сюда, вы пожираете меня глазами, — сказала Салли.
Она встала подлить ему виски, Норман обвил рукой ее талию. Обвил как бы в рассеянности — так, чтобы она могла, словно невзначай, отстраниться. Она строго посмотрела на него.
— Ваши друзья злые насмешники, — сказала она, — и я не хочу дать им повод грязно говорить о нас.
— Причем тут мои друзья, — голос у Нормана сел, — они не имеют к нам никакого отношения.
— Неужели вы не понимаете, что ради этого не стоило уезжать из дома. То есть ради того, чтобы с кем-то переспать. Я же в Европе. И я хочу здесь жить так, как не могла бы жить дома.
Норман заметил, что ее светлые волосы не отливают таким ненатуральным блеском, как у стервозных киноблондинок. В ее густых здоровых волосах белокурые пряди перемежались русыми. Спокойное, тонкое лицо, однако, еще не вполне сформировалось. В нем пока не было четкости линий, так красившей Джои.
Салли — взгляд Нормана ее смущал — переменила положение.
— Вы были летчиком? — спросила она.
В этом вопросе, кто бы его ни задавал, Норману чудилось удивление, крайне ему неприятное. Он носит очки — вот, наверное, чем оно вызвано. Да нет, подумал он, не одни очки тому причиной. Считают, что мне скорее подошла бы какая-нибудь тыловая работенка. Скажем, переводчика.
— Я был летчиком-истребителем. И тогда еще не носил очков.
Тут Салли заметила какую-то странность в нижнем веке его левого глаза. Это — аутотрансплантат, объяснил Норман. Чтобы восстановить веко, с его левой руки взяли слой кожи не толще папиросной бумаги. Ему повезло: лицо не слишком поранило. Повезло, потому что, сказал он, когда его самолет упал, ожоги уже перестали лечить таннином. А потом — голос у него прерывался — рассказал ей о Хорнстейне.
— Такой экспансивный брюнет, — рассказывал Норман, — со всеми неприятными чертами, присущими, по мнению антисемитов, евреям. Где бы он ни был — в женском обществе, в баре, пусть даже просто в нашей столовке, — он всегда держался одинаково: корчил из себя этакого аса из голливудских фильмов. И если канадский журналист искал материал для статьи, кто, как не Хорнстейн, кидался ему наперехват.