— Такси ждет…
— Что ж, хочется надеяться — встретимся в следующем году, — сказал Томас Хейл прочувствованно.
Норман поднял бокал.
— В следующем году в Торонто.
Когда Хейл наконец ушел, Норман вернулся в затянутую дымом гостиную, упал в кресло. Норман был худощав, чуть выше среднего роста, с продолговатым, узким лицом. Вьющиеся темные волосы, на висках уже тронутые сединой, начали редеть. Очки в металлической оправе придавали его лицу строгость. Говорили, что у него отрешенный взгляд, неприветливое лицо, и Нормана это не на шутку огорчало, поэтому, желая расположить к себе, он то и дело улыбался. Улыбка у него была застенчивая, растерянная и мягкая. Но улыбка на его лице, подобно солнцу на лондонском небе, выглядела настолько неуместно, что не так располагала к нему, как изумляла. «Призрак бродит по Суисс-Коттеджу[6], — сказал как-то Винкельман, — призрак гоише[7] совести Нормана». Норману шел тридцать девятый год, он начал тяжелеть в талии.
Когда Норман думал о Канаде, он не вспоминал, только что не прыгая от радости, как водится у американцев, бурливые реки, быстроходные поезда, пшеничные поля, небоскребы и так далее. А ведь его страна могла похвастаться тем же. А уж сколько в ней было дивных наименований. Город Труа-Ривьер, горный перевал под названием Кикинг-Хорс; Саскачеван[8] — целая провинция. Но ничего равного Американской мечте — а значит, нечего возносить, нечего поносить. Как бы отсюда удрать, вот и вся Канадская мечта, если — что весьма сомнительно — такая и есть.
Я удрал рано, думал Норман.
Норман уехал учиться в Кембридж в восемнадцать. С тех пор он не раз наезжал в Канаду, жил там от месяца до года, но четыре года тому назад, после того как ему пришлось уйти из американского университета, вернулся в Лондон.
Норману казалось, у него все обстоит хорошо. Вот почему его так рассердил Хейл. Но, обводя свою так дорого вставшую ему квартиру на Кенсингтон-Черч-стрит взглядом Хейла, канадским взглядом, он словно бы впервые увидел, что секретер у него облупленный, диван протертый, а холодильника, телевизора и морозильника — нет. Еще утром квартира представлялась вполне уютной, теперь же оскорбляла своей убогостью. Он клял Хейла. Еще утром он испытывал гордость: вот он, ученый, опальный профессор, — и ничего, справляется, пишет триллеры, а порой и сценарии. Но Хейла это ничуть не впечатлило. Хейл считает, я разлагаюсь. Я, думал Норман, я разлагаюсь. Господи Иисусе.
И, приободрившись, вышел на улицу.
Норману, в отличие от других эмигрантов, Лондон пришелся по сердцу. Чужаку здесь было далеко не так легко освоиться, как в Париже, но в конечном счете благожелательность города, такие его свойства, как удобство жизни, надежность, здравомыслие, покоряли. Нью-Йорк был куда эффектнее, зато Лондон, возможно, оттого, что ты не стал, как мечталось, ни святым, ни покорителем сердец, был куда человечнее, и это взбадривало. Оставив и величие, и силу, и юность в прошлом, город, как и ты, испытал облегчение.
Норман помнил Лондон куда более кипучим. Лондон поры затемнения, танцев ночи напролет в Дорчестере во время бомбежек, летчиков, погибавших один за другим. Когда падал его самолет, он первым делом прикрыл не пах, а лицо — вот что всплывало в памяти: видно, больше боялся стать уродом, чем импотентом, а все потому, что уродство не скрыть. И еще кое-что всплывало в памяти. Он не молился.
Когда память отказала впервые месяца через два после катастрофы, он отдался в руки психиатров. Месяц спустя его демобилизовали. Но такое случалось еще не раз. Как-то потеря памяти длилась девять дней. Ему сказали, что его амнезия не органического, а функционального характера по типу фуги[9], и природа ее неизвестна. И с некоторых пор Норман взял за правило избегать потрясений.
Возвращаясь домой в набирающем силу свете дня, Норман в который раз подумал: что бы ему быть лучше, умнее. Хорошо бы родиться блестящим, тонким англичанином — таких по шестнадцатому году соблазняет на дядюшкиной вилле где-нибудь во Флоренции или в Дубровнике эксцентрическая романистка. Блестящие, тонкие американцы, он знал, были попроще. С первой женщиной они спознавались лет в четырнадцать, если погода благоприятствовала, где-нибудь в поле, над которым стояло — как нельзя более символично — кроваво-красное солнце, а нет, так в сарае, где они укрывались, а за его стенами — опять же, как нельзя более символично, — ревела буря.
6
Суисс-Коттедж — район на севере Лондона, где живут преимущественно представители среднего класса.
8
Труа-Ривьер — Три реки (
9
Фуга — внезапное, кратковременное двигательное возбуждение, сопровождающееся сумеречным помрачением сознания. За ней следует полная амнезия.