На Эрнсте была американская солдатская куртка, перекрашенная в синий цвет, под ней на удивление чистая белая рубашка с расстегнутым воротом. Мешковатые, черные брюки без отворотов, тоже армейского образца, были позаимствованы у какой-то другой армии, скорее всего у русской, а вот коричневые мокасины уж никак не армейские.
— Эрнст из Восточной Германии, — сказал Ники. — Направляется в Париж.
— И что его здесь держит? — спросил Малкольм.
— Нет денег. — Эрнст говорил тихо и, при сильном акценте, неожиданно бегло, как по-американски, так по-русски, французски и английски. Язык он перенимал у солдат. — И документов нет.
— Надо спятить, чтобы бежать из Германии, — сказал Малкольм, его толстая шея налилась кровью. — И впрямь спятить.
— Кончай, — сказал Ники.
Но Малкольм надвинулся на Эрнста.
— Моя фамилия Гринбаум, — сказал он. — Г-Р-И-Н-Б-А-У-М.
— Ты это брось, — сказал Ники, — он же ребенком был тогда.
— Ребенком, как же. — Малкольм снова повернулся к Эрнсту: — Ты воевал?
— Да. В последние недели.
Малкольм улыбнулся победоносно и испуганно разом.
— Пари держу, ты из семьи видных антифашистов…
Эрнст отвел глаза.
— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он. — Я ничего не имею против…
— Против евреев, так, да? Как благородно с твоей стороны.
— Я не антисемит, — сказал Эрнст.
— Пожми ему руку, — сказал Малкольму Фрэнк. — Ну же!
— Да ни в жизнь.
— Я состоял в Коммунистическом союзе молодежи, — предпринял еще одну попытку Эрнст. — Там было много евреев.
— А по мне так коммунисты еще хуже антисемитов, — сказал Малкольм.
Фрэнк отошел — разговор был ему неприятен, — опустил монетку в музыкальный автомат, пригласил танцевать густо накрашенную девицу, сидевшую в компании троих мужчин. Малкольм заказал выпивку на всех и отвел Ники в угол.
— Не нравится мне этот немчик, — сказал он. — Я рассчитывал, оторвемся втроем, потом, глядишь, подцепим каких-нибудь Schátzchen[25].
У Малкольма сзади на шее прорвался чирей, он бережно ощупывал повязку. Его быстрые черные глаза умоляюще смотрели на Ники.
— Будь другом. — Он хлопнул Ники по спине. — Давай отвяжемся от него и умотаем к Пегги.
— Никто тебя не держит, хочешь идти на вечеринку к Пегги — иди.
— Но это же твой день рождения. Вечеринку устраивают для тебя.
— Пей свое пиво, приятель. И, бога ради, не задирайся.
В баре, хоть и не забегаловке, но невысокого пошиба, пахло горелым маслом. Мишура над зеркалом запылилась. Тут ошивались продавцы, конторские служащие, мелкие торговцы. Сплошь немцы, все на одно лицо. Были тут и еще девушки, но солдат, кроме них, не было. Фрэнк притиснул девушку к себе, она хихикала и скидывала его руку со своей груди — мужчины в баре прислушивались к их разговору, не сводили с них глаз.
Один из троих амбалов с злющими глазками подошел к Эрнсту, схватил его за руку. Эрнст напрягся, убрал руку в карман. Малкольм смотрел на него во все глаза.
— Уведи их отсюда, да побыстрей, — сказал амбал. — Эта девчонка с нами.
Эрнст сразу раскусил, что это за тип, и охотно полез бы в драку, но, вспомнив, что у него нет документов, вспомнив убогие ниссеновские бараки, нуднейшие лекции о демократии для беженцев в Сандбостельском лагере[26] — все, что снова ждет его, попади он в полицию, решил, что затевать драку никак не стоит.
— Ладно, — сказал Эрнст. — Но пусть сначала допьют.
И четверка оставила подвал. Фрэнк и Малкольм ушли вперед.
— У немчика под курткой финка, — сказал Малкольм.
— Ты что, думаешь — быть беде?
— Нет, если предупредить Ники.
— Ники и слушать тебя не станет. Ты что, не знаешь Ники?
Четверка долго брела по узким унылым проулкам Старого города, по обеим сторонам которых теснились бары, церкви, бордели, и уже в сумерках вышла наконец на более просторные и многолюдные улицы Мариенплац[27]. Здесь вот уже несколько лет и днем и ночью шла работа — восстанавливали кварталы, практически стертые с лица земли союзническими бомбардировками. Неделя за неделей Мюнхен возрождался и поднимался все выше и выше. Тут леса разбирали, там строили. Лицо города менялось день ото дня, отчего казалось, что жизнь в нем кипит, но Ники в этот бум не очень-то верил. Повсюду с занятым видом сновали хозяева, сновали рабочие, однако новые магазины на Театинерштрассе производили эфемерное впечатление карнавальных балаганов, времянок: ведь шапито — не ровен час — могут за одну ночь разобрать и увезти из города. Мужчин зрелого возраста почти не встречалось. В кафе сидело слишком много женщин без спутников. В такие дни ни во что не веришь. Ники это ощущал, Эрнст — знал. Когда они пересекали Штахусплац, Эрнст сказал:
26
Ниссеновские бараки — сборно-разборные бараки, типа портативных металлических палаток.
Сандбостельский лагерь — пересыльный лагерь, созданный еще нацистами в 1939 г.