Под утро начали всплывать неоформленные мысли и зыбкие воспоминания.
В первые дни после Её смерти, я лежал, смотрел на гипс и пытался представить, что сейчас происходит с ней.
Вот её привезли в морг. Она не чувствует ничем не сбиваемый запах формальдегида и смерти. Её обнажённое тело лежит на столе со стоком в ногах, но ей не стыдно. Её лицо спокойно и умиротворено. Я ни разу не видел её обнажённой. Зато чужие люди, санитары и патологоанатом любуются на её тело. Хотя, наверное, они видали и получше. Для них – она всего лишь нудная повседневная работа. Интересно, они жалеют её, говорят, как жаль, что она умерла такой молодой и красивой, или тихо злорадствуют гибели богатенькой сучки?
Вот они обедают борщом, который приносят в банках из дома. Смеются, рассказывают анекдоты, чтобы таким нехитрым способом обмануть смерть. Врач опрокидывают рюмку для затравки.
Я смотрел в потолок и словно наблюдал, как на её белом теле появляются первые разрезы. Будто я стал ясновидцем и умею видеть недосягаемое. А может, я парил в дурманном полусне, и мне виделось, как патологоанатом вытаскивает из её тела внутренности. Изорванное кинжалом сердце, печень, лёгкие. Как ей вскрывают затылочную часть черепа. Её прекрасное лицо безжизненно спокойно, когда ей натягивают кожу с затылка на лоб, чтобы вытащить мозг.
Внутри всё леденеет. Я чувствую всё, что происходит c её телом вместо неё. Потому что она уже далеко, где-то в нигде, куда я её отправил.
Вот другой день, зашили холодную, ставшую резиновой кожу, чёрные крашеные волосы снова обрамляют неподвижное лицо. Люди скажут, красива, как при жизни. Тело обмыли и наряжают в платье. Хотелось бы увидеть, жаль не могу присутствовать на похоронах.
Увидеть её лицо в последний раз, и желание столь нетерпимо, что я почти решился взять костыли и вызвать такси. Но конечно не сделал этого, потому что всё сразу станет ясно. А осень и Осень – не любят ясности. В мире падающих листьев, тонкого прозрачного воздуха и запаха костров, нет места резкости. Только печаль.
Я лежал на кровати, и вдруг по моим щекам покатились слёзы, и я воспринял их с облегчением. Ведь сейчас крышку гроба уже забили и теперь гроб засыпают землёй.
Видит бог, я не виноват. Я ни в чём не виноват. Я не просил об этой любви, я не звал её, не хотел. Я был счастлив в своём маленьком пьяном мирке. И не просил делать из меня чудовище. Я не желал такой судьбы. Но бог послал мне заведомо невозможную любовь, чтобы я страдал и мучился вечно, потому что я чёртов однолюб и не могу больше никого полюбить. Богу нравятся наши страдания. Любовные мучения, муки творчества. К счастью, во мне есть злой дух, и он помог найти выход. Помог освободиться. Помог отомстить за истерзанную богом душу.
Я лежал, криво ухмылялся. Ну что, всевышний! Решил поиздеваться надо мной? Так вот, получи фашист гранату. Доволен? Кто виноват? Доволен, сукин ты сын, бородатое чудовище? Я тебя ещё не так могу назвать, потому что ты не властен надо мной. Потому что я свободен. Теперь я свободен.
Утренний чай без сахара горчит горло. Интересно, она уже наверное, частично сгнила. Может яичницу приготовить, сегодня понадобятся силы. Я вздохнул. Лень, но придётся.
Я покрошил в сковородку сало. Оно зашипело, и зло шкворча потекло прозрачным соком.
Черви уже сожрали всё, что можно сожрать. В гробу лежат останки, которые будут постепенно тлеть ещё долгие десятилетия. Это уже не она. Гниль и черви обглодали её тонкое прекрасное лицо, смешливые губы, зелёные глаза. Больше никто не приласкает её тело.
Я разбил в сковородку три яйца. Размешал, осталось только зелени кинуть.
И ничего в мире не изменилось от того, что она в земле. Ничего.
Глава 3.
- Говорят вы самый настоящий убийца.
Я добродушно улыбнулся. Мне идёт так улыбаться. Получается вполне искренне, сам видел по телевизору.
- Скажу вам больше, - я сделал таинственное лицо и чуть наклонился в её сторону. – Убивал, убиваю и буду убивать, пока не кончатся чернила в моём компьютере. И пока люди будут покупать мои книги, разумеется.
Я откинулся на стуле, ожидая реакции.
Она не улыбнулась.
Мы сидели в «Ракушке» маленьком кафе неподалёку от моего дома. У окна, которое чуть подрагивало, когда в него били особо ненавистные порывы ветра, если ему надоедало крутить листья по улице. Городские службы явно не справлялись. На редкость ветреная выдалась осень. Обычно у нас тишь да гладь, но не в этот раз.
Я отвернулся к окну. Казалось запахи осени текут сквозь толстое стекло, дразнят нутро. Проникают в меня струйками сладкой гнили. Мои ноздри невольно зашевелились. Я поднял чашку кофе, отпил и взглянул на собеседницу.
Она не улыбается, и мне это не нравится. Сбивает с толку. Обычно я легко нахожу общий язык с журналистами и даже журналистками. Я вежлив, обходителен, в меру остроумен. Они радуются, что я не строю из себя звезду литературы, я радуюсь, что они не слишком напрягают меня вопросами. Обычно всё вполне предсказуемо. Не то чтобы я особо избалован просьбами об интервью, но пару раз в год исправно исполняю свой гражданский долг. Вот только сегодня что-то пошло не так.
Улыбка подувяла на моём лице. Сморщилась как пожелтевший лист.
Молодая финтифлюшка лет двадцати пяти. Из самого Ореховска! И как все ореховчане смотрит на нас простых смертных свысока, считая неотёсанными чурбанами из богом забытой глубинки. Так оно и есть. И так же смотрят москвичи на самих ореховчан.
Волнистые каштановые волосы длиннее, чем обычно носит нынешняя молодёжь. Умное интеллигентное лицо, не успевшее забронзоветь в своей культурности. Более того, лицо живое, не слишком выхолощенное избыточным интеллектом. Ладно, чего уж греха таить признаюсь, она мне понравилась. Из тех с кем и поговорить можно и в постели покувыркаться. Тёмный свитер, прикрывающий горло, чёрные обтягивающие джинсы. Высокие сапожки. Вот только не улыбается.
Такую даже резать неловко. Я б её задушил, наверное. Конечно это дурной тон. Удавка – для быдла. Но есть категория женщин, которые не годятся для чистого ножа. Как птицы, ждущие силков.
Я снова улыбнулся. Её веки чуть дрогнули. Я поспешил спрятать злого духа обратно, подальше от глаз. Откинулся на стуле и замолчал. Поиграем.
Она вынула тонкую сигаретку.
- Позволите?
Я добродушно кивнул. Обычно журналисты не спрашивают. Если бы я знал, что она такая хорошенькая пригласил бы домой. Раньше я избегал пускать чужаков в свою холостяцкую обитель. Стеснялся убогости и бедности квартирки, не знавшей ремонта со дня постройки во времена Хрущёва. Пару лет назад я сделал качественный ремонт, но теперь не приглашаю, потому что не хочу ни с кем делить свою берлогу. У меня даже тапочки в одном экземпляре. Но её стоило бы.
Она прикурила и пыталась ненавязчиво разглядывать меня сквозь тонкий синий дымок.
- Я имею в виду, вы слишком правдоподобно описываете убийства. Многие читатели считают, вы настоящий убийца, который умело прикрывается маской своего литературного альтер-эго.
Я развёл руками и коротко рассмеялся.
- Даже не знаю, что ответить на такой вопрос. Ну так арестуйте меня.
Я шутливо протянул руки.
Искренность обычно обезоруживает. Впрочем, мне ещё никто не задавал подобных вопросов. Разве что в шутку. Я так же шутливо отвечал. Но эта цыпочка не шутит. Совсем не шутит. Я сделал глоток подостывшего кофе. Да что это с ней! Разговор выходит за рамки неписанных правил игры.
Она оценивающе осматривает меня, и казалось, видит во мне не писателя, а потёртого затрапезного мужичка из глухой провинции, каковым я собственно являюсь. Этакого не успевшего спиться слесаря средних лет. Я вдруг почувствовал себя неуютно. Попытался расслабить губы, но улыбка превратилась в клейкую резиновую маску, намертво приставшую к моему лицу. Я невольно отвёл глаза. Так, глазки забегали, совсем глупо. Я поставил чашку на стол. Выдохнул через нос, опустил плечи, поджал ноги. Её губы тронула чуть насмешливая улыбка.