Три года назад, когда к власти опять пришли либералы, я тоже вернулся к политической деятельности в качестве президента хунты нашей провинции. И мне снова пришлось отдалиться от Майте. Она осталась в Толедо, но теперь она жила с Карлотой, с мужем Карлоты, итальянцем, и внуками, наполнившими ее жизнь новым смыслом; было просто удивительно видеть это позднее пробуждение материнского инстинкта в женщине, ранее совершенно равнодушной к своей собственной дочери. В общем, в ней уже не осталось ничего ни от той девочки из Аренаса, дожидавшейся, когда я завершу мое религиозное образование, ни от бледной, дрожащей от испуга женщины, приехавшей двадцать лет тому назад в Толедо. А ведь это, напоминал я себе, жизнь одного человека, ее жизнь со всеми ее страданиями и муками, с бурями, бушующими в глубине ее души, как в глубине тихого омута. Да, и вот еще что: теперь она растолстела сверх всякой меры, врачи уже отчаялись привести ее в норму, они говорят, что она больше доверяет своим вредным привычкам, чем медицине, и оставляют ей лишь несколько лет жизни.
И тем не менее она переживет меня. Мне уже приходит конец, Мануэль. Посмотри на мою жизнь. Добавь к тому, что я слаб от рождения, все те невзгоды, что мне довелось пережить вместе со страной в течение пятнадцати лет военных нашествий, братоубийственных раздоров, несбывшихся надежд, провалившихся планов, невыполненных начинаний, брошенных дел; и главное, добавь к этому страдания Майте, которые ведь были и моими страданиями, и все это время не оставляли меня ни на мгновение, потому что, когда я терял ее – сначала в ее браке с тобой, а затем в ее помешательстве, – это каждый раз было для меня ничем не восполнимой потерей, и знаешь, сейчас я даже с умилением и тоской вспоминаю давние вечера в Толедо, когда она устраивалась у моих ног, брала меня за руку и, положив голову мне на колени, начинала бесконечный рассказ о своей трагедии. Я чувствовал – нет, чувствую – ее как часть самого меня.
Ты помнишь этот капричо Гойи, который он назвал «Волаверунт»? Женщина поднимается в воздух, надо лбом, в ее волосах, большая бабочка, словно лучистая звезда, а внизу свора монстров вцепилась ей в ноги. Каждый раз, когда я вижу эту картину, я думаю о душе Майте, которую увлекало в полет легкое порхание бабочек ее детства, мягкая и нежная тайна нашей совместной юности, но она, как ни старалась оторваться от земли, так никогда и не смогла взлететь: ее полет прервали монстры – светская жизнь, демон, плоть, все, что ты невольно привнес в ее жизнь.
Еще раз хочу сказать тебе, Мануэль: это не обвинение. Но у меня болит сердце и оттого, что ты пренебрег Майте, и от ее страданий, ее крестного пути. Я не мог не написать тебе. Теперь я кончаю. Мне нелегко далось это письмо. Возможно, оно еще более сократило мою жизнь. Мне надо собраться с силами. Я прошу Господа, чтобы он поскорее взял меня к себе, лучше всего, прямо этой ночью. Я уйду с Майте: не с теперешней, но с Майте воспоминаний, не с той, в которую вцепились монстры, а с той, которая с бабочками.
Да хранит тебя Бог, Мануэль. Твой шурин (который хотел бы никогда не быть им).
Конец эпилогаПрошло двадцать лет после того, как я получил это письмо. Мало-помалу я свыкся с ним, неторопливо и тщательно с ним рассчитался моим собственным рассказом о той ночи 22 июля 1802 года. В конечном счете моя ошибка родилась из чисто случайной путаницы: флакон с солями – чего я не знал – принц одолжил Майте, и одна эта незначительная деталь перечеркнула то, в чем я был уверен в течение тридцати лет, сняла вину с принца и лишила меня славы разоблачителя, которую я мог бы обрести перед лицом истории, хотя никогда не воспользовался этой возможностью. Но главное состоит в том, что письмо Луиса открыло мне мое ужасное невежество не в отношении того, у кого был или не был флакон с солями, но в отношении Майте, в отношении того, что скрывалось за ее молчанием. Где же начинаются преступления в этой дьявольской истории?
При одном из моих переездов в новый дом куда-то затерялся рисунок махи, сделанный Гой-ей, и бокал, в котором был яд. Я никогда не видел гравюру, о которой говорили мне он сам и Луис, – «Волаверунт». Смог бы я уловить в ней какой-то особый смысл? Я уже подзабыл латынь. Не знаю даже, что значит это слово – «Волаверунт».