— Хорошо, — она повесила ранец на спину. Губерт вышел вместе с ней на крыльцо, сделал движение, словно хотел обнять ее, но Мадлон, как всегда, была настороже и аккуратно уклонилась, сделав вид, что поправляет на плечах лямки рюкзачка. Губерт вздохнул.
— Удачи тебе.
23
Стояла глухая ночь, городок спал под светом тускловатых звезд. Дневная жара сменилась слабым ветерком с гор. Все три местные луны высоко стояли на небосклоне, и под их светом от ног Мадлон протянулись три разновеликие тени.
Вот и последние дома на окраине. Светлая дорога пуста — никого впереди и никого позади. Мадлон улыбнулась, глядя на далекий темный гребень холма. Она подумала, что, наверное, всегда хотела именно этого — идти одной, ни за кем не гнаться и никого не вести за собой.
Чепуха все это — стремление изменить мир, изменить людей. Или, во всяком случае, она для этого не годится. Пусть такие, как Френсис, ведут, наставляют и меняют; жаль только, что вместе с ними являются и такие, как Мортон, а впрочем, последние, быть может, тоже нужны?..
Хватит об этом. Вот уже и вершина, и памятник первопроходцам рядом с дорогой.
Мадлон постояла, отдыхая и рассматривая изваяние. Из местного черного гранита было высечено грубое стилизованное изображение космического корабля и человека в скафандре. Одной рукой астронавт прижимал к себе снятый шлем, другую протягивал в сторону спящего города. Указывая вперед, человек одновременно оглядывался назад, и казалось, что вот-вот из-за обломков корабля выйдут его товарищи. Мадлон машинально искала сходство этого мужчины с Гордоном, но не находила. Да это и не был Гордон, памятник назывался просто «Первопроходец», и только обойдя постамент, Мадлон увидела высеченные надписи: краткая история первой экспедиции и имена погибших.
Ей вспомнился другой памятник, там, на горе. Как говорил Гордон про Елену? «Ей стоило бы притормозить»… Тогда она не поняла его слов, но сейчас догадалась — он имел в виду, что Елене следовало уделять больше внимания ей, Мадлон. Но как именно это могло бы происходить? Она не могла представить себе мать иначе, чем уходящей на работу, приходящей с работы или сидящей дома за компьютером. Ах да, еще иногда они вместе ходили в парк, но Мадлон всегда казалось, что мать предпочла бы прогуляться одна. «Право, не знаю, как мы могли бы жить по-другому. Странно, зачем Елене вообще все это понадобилось? Она легко могла отделаться от зародыша, это давно не считается чем-то преступным, ненужные эмбрионы используют в медицине, за них, кажется, даже платили одно время, но потом перестали. Наверное, Елена оставила ее по идейным соображениям, стремясь принести максимальную пользу человечеству, поставить в строй еще одного солдата. «С Мортоном они, наверное, хорошо поняли бы друг друга, — неожиданно подумала Мадлон. — Интересно, а как она сошлась с Френсисом? Ведь они совершенно по-разному мыслят и чувствуют… А я? Что я думаю про них обоих, что чувствую к ним?» Она даже растерялась от этой мысли. С чего бы заниматься такими рассуждениями, ведь она никогда не любила копаться в чувствах, что своих, что чужих. А теперь это и вовсе ни к чему, Елены нет на свете, так не все ли равно, как она, Мадлон, к ней относится? Но прекратить думать о родителях было уже невозможно.
Френсис ничего от нее не требует — как странно! Всем, кого она знала, было что-то нужно: матери — ее успехи, работодателям — ее труд, Эду и Нику — ее красота, знакомым — какие-то ответные услуги, друзьям… Ну, друзей у нее практически не было, разве что Анни появилась в последнее время. А Френсис будто и впрямь заботится о ней, ни на что не рассчитывая взамен ни теперь, ни в будущем. В книжках она читала, что так и должно быть, что родители любят детей просто потому что это их дети. Но Елена многого ждала от нее, Мадлон, и никак нельзя было обмануть эти ожидания, потому что тогда мать вообще перестала бы обращать на нее внимание.
Кто же из них прав? Отношение Френсиса всегда казалось ей каким-то странным, немного глупым, но при этом трогало, забавляло и, пожалуй, начинало нравиться. Еще немного — и она совсем привыкнет к отцу, сама начнет брать его под руку и варить ему кофе! И будет скучать по нему в разлуке. А если он погибнет, как Елена, то она расстроится. Наверное, это и есть привязанность. Но как странно, что Френсис вызывает у нее такое чувство, ведь он почти ничего для нее по большому счету не сделал. Елена сделала гораздо больше, но по ней Мадлон не скучает и не горюет, вот только постоянно хочет быть… Достойной ее, что ли? Стремится заслужить ее признание, даже сейчас, когда той давно нет в живых. Тянется какая-то нить из прошлого, не оторвать.
«Наверное, я хотела ее признания только потому, что она моя мать, — подумала Мадлон. — Это лишь стремление ребенка удержать взрослого — древний инстинкт, глупый, как все эти инстинкты, но мы пока еще не научились от них отделываться. А не жалею о ней потому, что она не относилась ко мне так, как я в то время хотела бы. Это сейчас я понимаю, что все, что мне требовалось, она давала, а тогда я, наверное, хотела только чтобы она побольше находилась рядом или обнимала меня, вот как Френсис сейчас делает».
И хватит все это перетряхивать, что-то она начинает расстраиваться из-за таких мыслей. Чего доброго, скоро разрыдается, как Метени, уже и так глаза мокрые. Надо идти дальше, зря она тут остановилась.
Спустя три часа и десять километров по показаниям навигатора, она подошла к реке. Моста здесь не было, машины переправлялись вброд. Мадлон посветила на воду — неглубоко, можно перейти, только разуваться не стоит — дно каменистое, босиком будет скользко. Течение сначала едва ощущалось, но на середине стало мягко и сильно подталкивать. Мадлон подумала, что надо было прихватить палку для опоры, но дно уже пошло на подъем. На берегу она вылила воду из ботинок, отжала штаны, мокрую обувь прицепила к рюкзаку и зашагала дальше.
Темнота редела, в низинах скапливался молочный туман, на горизонте разгоралось фиолетовое зарево восхода. Поднявшись на очередной холм, Мадлон решила, что пора позавтракать, нашла удобный камень, села и разложила провизию. Френсис собрал ей несколько отличных перекусов — в контейнерах нашлись заботливо нарезанные хлеб, мясо и сыр, в термосе — чай. Две плитки шоколада, пакетик с сухофруктами, два белковых брикета — их отец, видно, сунул на самый крайний случай, если она заблудится или еще почему-то надолго застрянет.
Еще через час она свернула с дороги на еле заметную тропу, без конца терявшуюся среди валунов и кочек. Там и тут в траве блестели зеркальца воды. Скоро и болото осталось позади, тропка нырнула в лес. Высокие тонкие деревья, напоминающие земные лиственницы, почти не давали тени. Все чаще встречались участки открытого песка, по которым стелилась длинная жесткая трава. Порывами налетал жаркий сухой ветер. Пески были где-то совсем рядом.
Впереди, среди редких чахлых деревьев, показался песчаный откос. Из песка торчали полузасыпанные деревья — это дюна двигалась, наступала на болото, вела пустыню за собой. Пройдет лет пятьдесят, и песок, верно, дойдет до дороги. Мадлон полезла, цепляясь за кустики, лавины сухого песка с тихим шорохом катились из-под ног. Выбравшись наверх, она отряхнулась и огляделась.
Значит, вот какие они, Радужные пески! Это место не было бескрайним песчаным морем, как те пустыни, которые Мадлон видела на Земле. Повсюду росли деревца и пучки травы, розовели скопления мелких цветочков. Интересно, почему эти пески называют Радужными? Ведь Стена Тысячи Радуг еще далеко… Мадлон зачерпнула горсть песка и медленно ссыпала на землю, наблюдая, как горячий ветер сносит в сторону пыль. Песок, оставшийся на ладони, слабо переливался, как разводы бензина на воде.
Она посмотрела на экран навигатора. Пески имели форму эллипса, и ей требовалось пересечь этот эллипс вдоль его длинной оси. На песках три дюны, по-видимому гряда впереди — одна из них. Перед первой дюной отмечено озеро. Можно остановиться там, поспать, переждать жару и выйти под вечер. Дорога через пески длиной чуть больше десяти километров, она отшагает это расстояние менее чем за три часа.