Как обычно, поставив Белозёрова по стойке «смирно» перед всей ротой, Коростылёв начинал показательно-воспитательное выступление:
— Посмотрите, товарищи солдаты, на ЭТО! И ЭТО сейчас называется солдатом! Дело в том, что потому что! — Коростылёв театрально показывал рукой на Белозёрова. — И ОНО, отслужив положенный срок, уволится в запас и будет учительствовать, то бишь учить наших с вами детей. Дело в том, что потому что! Нет, это надо же было учиться пять лет в высшем учебном заведении, чтобы после этого плохо почистить автомат — сестру вашу! Дело в том, что потому что! Белозёров, три наряда вне очереди!
— Есть три наряда вне очереди! — по уставу отвечал Саня, а про себя думал: «Да если эти сношения и дальше будут продолжаться, наши с вами дети, товарищ прапорщик, у меня обязательно появятся, хоть я и лицо мужь-его полу! Дело в том, что потому что! Сестру вашу так!..»
Прапорщику очень нравилось командовать людьми и измываться над ними. Причина этого была до примитивности проста — дома над ним измывалась жена, строившая его самого по стойке «смирно», а на службе «душила жаба», оттого что ордена и медали за все успехи подразделения получает не он, а командир роты. И от всего этого разросшийся, как забродившее тесто, комплекс неполноценности толкал Коростылёва на необъяснимые поступки.
«Добивали» прапора ещё и изменения в Уставе службы. Раньше, по правилам, когда старшина роты заходил в помещение, дневальный должен был подать команду «Смирно!». Но потом это правило отменили, оставив такую привилегию только командиру. Сначала Коростылёв пытался требовать от подчиненных выполнения команды «Смирно!» в обход приказа, но был отчитан за это командиром части, после чего впал в депрессию и крутой запой. Когда у запойного прапорщика звонил телефон, он хватал трубку и дико орал в неё: «Полковник Коростылёв у аппарата! Прошу меня не беспокоить! Дело в том, что потому что! Мать вашу так!!!» И в один из таких запоев, на его беду, он вдруг услышал в трубке голос командира полка: «Значит, всё-таки полковник? Мать твою так!»
После этих слов несчастный прапор побледнел и моментально протрезвел, а затем отсидел пять дней на гарнизонной гауптвахте, откуда вернулся злее чёрта. Отчего «воспитание» подчинённых ему солдат усилилось втрое! В те дни все мечтали нести службу хоть в полковом свинарнике, а если уж очень посчастливится, то на кухне, чистя немыслимое количество картошки. Только бы подольше не видеть «родного» прапора! Дело в том, что потому что…
Дни пролетали, как шальные пули. Днём обучение азбуке Морзе в тренажёрном классе и бесконечное выбивание «морзянки» ключом, пока рука наотрез не отказывалась выполнять даже самые примитивные движения. Параллельно шло изучение разных типов радиостанций. А потом — занятия «шагистикой»! То бишь марширование до полной потери сознания на полковом плацу, которое называлось красивыми словами — строевая подготовка. Самое заветное и долгожданное слово в тот период у Белозёрова, да и у всех остальных молодых солдат, называемых «карасями», было слово «отбой». После него твой организм падал на койку, в бессознательном состоянии натягивал на себя тонкое синее шерстяное одеяло и, дав мозгу приказание: «Никаких снов!», проваливался в пустоту до поступления ненавистной команды: «Рота, подъём! Выходи строиться!»
А ещё, в связи с неполным комплектованием кадрами всем приходилось выполнять функции по несению караульно-постовой службы, так как отдельной караульной роты в полку не было. Солдаты это называли просто: «Через день на ремень и в караул!» Вернее, ещё проще: «Как жизнь? Через день на ремень!» — и всё было понятно. То есть получаешь автомат, навешиваешь на ремень с одной стороны штык-нож, с другой стороны — подсумок с патронами и на сутки заступаешь в караул. С непривычки к такому режиму всем «молодым» постоянно хотелось спать, что они и делали при всяком удобном случае и в любом неудобном положении.
Особенно сложно было нести службу на втором посту, где приходилось стоять на караульной вышке, так как если человек засыпал, то у него сразу возникал шанс превратиться в птичку и, пролетев метров шесть, чирикнув разок в полёте, оказаться на земле со сломанными конечностями и вывернутой шеей. А если полёт пройдёт без осложнений, можно было даже остаться в живых. После чего гауптвахта казалась курортом.
Кроме того, вышка хорошо просматривалась из караульного помещения, и начальник караула, сокращенно начкар, всегда видел из своего окна часового, стоящего вверху на площадке. Ненадолго сесть на пол или ступени, чтобы дать кратковременный отдых ногам, не было никакой возможности. Это запрещалось уставом караульной службы, и стоило только присесть, как часовой тут же пропадал из поля зрения начкара, за что непременно строго наказывался.