Иногда Алан сам заходил за мной после каких-то занятий и на глазах у моих однокурсников уводил меня из аудитории. Мне было очень приятно, что он совсем не стесняется меня, не скрывает наши отношения, которые тоже развивались стремительно. Прощальные поцелуи в подъезде становились все более пылкими и страстными. Алан, с трудом выпуская меня из своих объятий, шептал:
— Машка! С ума ты меня сводишь! Не вводи в искушение!
А я? Разве я не сходила с ума? Куда бы он меня ни позвал, какие бы опасности ни подстерегали меня на пути, я пошла бы за ним не задумываясь, не оглядываясь. И я понимала, что в любой момент готова перейти последнюю запретную черту, которая еще оставалась между нами. От этой мысли все мое существо пронизывала дрожь, я очень этого хотела, но одновременно и боялась, и этот страх еще сильнее обострял мои чувства.
Надо сказать, что изменилась не только моя жизнь, — я и сама становилась другой с каждым днем, с каждым мгновением этой новой жизни. Я научилась курить, выпивала, если доводилось, вместе со всеми, стараясь только не напиваться допьяна, хотя зачастую очень хотелось. Я не носила больше шерстяные юбки и трикотажные вязаные платья, а ходила в джинсах и курточках, коротко постригла волосы и заметно похудела (как выяснилось, дело было не в пирожках!). Во взгляде у меня, как сказала сестрица, появился загадочный блеск, в движениях — резкость и порывистость.
Домой я возвращалась теперь практически регулярно ночью, отвоевывая себе все больше совершенно необходимую мне свободу, и дома постепенно с этим смирились. Ни мать, ни отец почти никогда ни о чем не спрашивали, только вздыхали молча. Танька иногда терпеливо ждала меня, борясь со сном, но чаще не выдерживала и засыпала, сжимая в руке спрятанную под подушку книгу с очередной историей о большой и страстной любви.
Но однажды отец, когда я вернулась немного раньше обычного, а матери еще не было дома, сказал: надо поговорить. Я сразу напряглась, ожидая неприятных вопросов. Мы зашли в кухню, довольно большую, немного запущенную, сели за стол. Отец неожиданно достал бутылку вина.
— Хочешь? — спросил он, дружелюбно подмигнув мне.
Я кивнула. Отец разлил вино поровну в два бокала, протянул мне и сказал очень мягко и дружелюбно, словно прочитав мои мысли:
— Машка, дорогая! Ты не думай, что я полезу в твою личную жизнь. Ты должна была стать взрослой рано или поздно. К сожалению, это происходит со всеми. Меня беспокоит другое… — Он взял сигарету, хотя курил дома очень редко, протянул пачку мне. — Куришь?
— Угу, — пробурчала я, все еще напрягаясь от ожидания.
— Так вот… Ты рвешься к свободе, я вижу по твоим глазам. Понимаешь ли, мы тоже пережили это, когда ты была совсем маленькой. Мы глотнули этой свободы! Потом все изменилось, наступило тяжелое время. Я надеюсь, что когда-нибудь все изменится, но пока нужно ждать и терпеть. Об одном тебя прошу — ради бога, будь осторожна! Не говори ничего лишнего и смотри, кто стоит у тебя за спиной!
Я очень удивилась такому повороту разговора. Отец мне всегда представлялся человеком, далеким от политики и увлеченным только семьей и своей работой. Теперь я по-новому увидела и его.
И все, что казалось еще недавно таким прочным, незыблемым — дом, семья, родители, тоже пошатнулось и медленно покатилось в пропасть, как внезапная горная лавина. Я еще не понимала, как мне теперь жить со всем этим, как справиться с нахлынувшим безумием, в котором смешались политика, искусство, семья, учеба, вино, сигареты, джинсы и в центре которого, затмевая все остальное, обжигающим пламенем горела моя неудержимая любовь к Алану.
Так продолжалось какое-то время, но однажды в ясный, солнечный день, похожий на те дни, что стояли сейчас, только более холодный и ветреный, поскольку весна еще не отвоевала полностью свои права у зимы, Алан сообщил мне с загадочным видом:
— Сегодня открывается выставка «двадцатки» на Малой Грузинской!
Я никогда еще не бывала в залах на Малой Грузинской и о «двадцатке» имела довольно смутное представление, полученное из обрывков разговоров. Знала только, что так называют какую-то группу молодых художников. Алан, заметив мое смущение и любопытство в глазах, с улыбкой воскликнул:
— Ты обязательно должна это видеть! Конечно, прорваться туда нелегко, но я что-нибудь придумаю. Нельзя допустить, чтобы в твоем образовании был такой пробел!
И он придумал. Мы отправились на Малую Грузинскую.
К входу в знаменитый подвал знаменитого дома тянулась огромная очередь. Алан, оставив меня на попечение Миши и Жоры в самом хвосте, тут же куда-то исчез. А я стала с интересом наблюдать за толпой, которая терпеливо, очень медленно, почти незаметно, продвигалась вперед по узкому переулку. Люди тут были самые разные — молодые и пожилые, одетые кто броско, кто скромно, но всех их объединял живой блеск в глазах и какая-то явно ощущавшаяся общность интересов. Я слышала обрывки разговоров, в которых непрерывно звучали цитаты из культовой повести Вениамина Ерофеева «Москва — Петушки», из песен Владимира Высоцкого. Ерофеева любовно называли Венечка, Высоцкого — Володя. Жора тронул меня за рукав.