Прибежал я в вестибюль и только начал было ругать Ваську за бабу-ягу, вижу, идет Геннадий Максимилианович.
— Свои музыкальные инструменты оставьте здесь, — сказал он. — А сами идите за мной.
Он привел нас в зал, в тот самый, куда вчера влетел Женькин мяч. К разбитому окну был приставлен огромный лист фанеры. Я поскорее снял очки. Так все-таки спокойнее — вдруг Геннадий Максимилианович узнает меня и начнет расспрашивать про Женьку?
Но он даже не посмотрел в мою сторону.
Мы уселись на стулья, стоявшие вдоль стены, и, с любопытством озираясь, стали ждать, что будет дальше.
А дальше было вот что.
В зал вошли два учителя — старичок, у которого на кончике носа чудом держались очки с разными стеклами, молодая учительница, которая сообщила Геннадию Максимилиановичу о бабе-яге, и завуч школы Татьяна Васильевна.
Все поднялись на сцену и, с интересом поглядывая на нас, стали тихо переговариваться.
Толстый Васька был награжден добродушными улыбками. Он сидел рядом с Гришей и, не отрываясь, смотрел на свои ботинки.
Сережа судорожно отдирал от воротничка пышный черный бант.
Все мы, как говорится, были не в своей тарелке, и лишь Гриша не терял ни спокойствия, ни присутствия духа.
— Мы хотим познакомиться с вашими музыкальными способностями, — сказал Геннадий Максимилианович. — С кого начнем?
Гриша вскочил с места:
— С меня. Я самый маленький!
— Можно и с тебя. Ты на чем-нибудь играешь?
— Может и играю, только я не пробовал.
— Понятно, — сказал Геннадий Максимилианович, который, по-моему, уже раскусил Гришу. — А на чем хотел бы?
— На любом инструменте с буквы «Г». Можно на губной гармошке? Тетя Соня сказала…
Васька, не целясь, пнул своей мощной ногой слишком разговорчивого дошкольника. Гриша дернулся и тотчас замолк.
— Ну хорошо, — сказал Геннадий Максимилианович и недобро посмотрел на Ваську. — Об инструменте мы поговорим потом. А сейчас спой песенку…
— Песенку? А какую, веселую? — спросил Гриша.
— Можно веселую.
— А грустную нельзя?
— Отчего же… Любую.
— Какую захочу?
— Да.
— А я никакую не знаю.
— Что ж ты, голубчик, морочишь нам голову? — сказал старичок в очках. — Сколько тебе лет?
— Пять, — ответил Гриша. — Скоро немножко прибавится.
Гришу усадили подальше от Васьки и попросили все-таки вспомнить какую-нибудь песенку.
К роялю подошел Васька и как-то сразу гармонично слился с ним — Васькины ноги были ничуть не тоньше ножек рояля.
— Что будем петь? — спросили его.
Васька вдруг погрустнел, тоскливо посмотрел в окно и неожиданно заныл высоким дрожащим голосом:
Я знаю, почему Васька запел про красавиц. У них дома есть такая грампластинка. Васькина мама часто ее слушает, подперев кулаком лицо, и поминутно вздыхает.
старательно завывал Васька. В комиссии засмеялись.
— Это весь твой репертуар? — спросил Геннадий Максимилианович, когда Васька спел.
— Еще я знаю один вальс, — с готовностью ответил Васька. — Только он без слов.
Вальса Васька не пел, но чем-то очень заинтересовал членов комиссии. Они обступили его и спрашивали, спрашивали, загадывали музыкальные загадки, заставляли хлопать в ладоши, прыгать под музыку и вообще всячески забавляли его. Потом очередь дошла до Кости.
«Ну, — думаю, — этот не растеряется». Но Костя вдруг смутился, вытянул из воротника и без того длинную шею и сразу стал похож на глупого жирафа.
Ему тоже предложили спеть.
Костя прокашлялся, высморкался, одернул на себе куртку и сказал тихим голосом:
— Я без аккомпанемента не умею.
Молодая учительница молча села к роялю и вопросительно посмотрела на Костю.
— «Каховка», — объявил Костя, сложил руки на животе и вежливо поклонился.
Учительница лихо сыграла вступление. Костя разинул рот, но после первых же слов: «Каховка, Каховка…», спетых высоким фальцетом, голос его словно разорвался надвое и покатился куда-то вниз.
— Извиняюсь, — сказал Костя басом.
— Ничего, — улыбнулась аккомпаниаторша. — Ты пой, я тебя поймаю в любом регистре.
Аккомпаниаторша металась по всей клавиатуре, потому что голос у Кости в самых неожиданных местах то разламывался, то склеивался. Даже посреди одного слова.
— Так, так, — сказал Геннадий Максимилианович, когда Костя перестал мучиться, а вернее, перестал мучить ни в чем не повинную учительницу.