Они привезли Гилберта в полевой госпиталь, сюда уже стали поступать первые раненые во время обстрела, но для такой высокопоставленной персоны, как «господин Пруссия», сразу же нашлись и врачи и медикаменты.
В заполненном паникой сознании Эржебет всплыла мысль, что сам Гилберт не обрадовался бы этому и требовал бы, чтобы сначала прооперировали простых солдат. Но он был без сознания и не мог ничего возразить. Ему даже выделили личную палату, на деле — отделенный простынями кусок палатки. Санитары внесли Гилберта туда, Эржебет, Людвиг и Родерих остались ждать снаружи.
Эржебет тяжело опустилась на подвернувшуюся табуретку, устремила невидящий взгляд в пространство. Ей вдруг овладела апатия, голова была пуста, все чувства заледенели. Перед глазами все время стояла улыбка Гилберта. Возможно, последняя. Эржебет хотелось плакать в голос, закатить истерику, рвать и метать. Но она не могла. Не из-за знаменитой мадьярской гордости. Она просто не могла и все. В сухие глаза словно насыпали острые льдинки.
Рядом негромко разговаривали Людвиг и Родерих, но Эржебет не могла понять слов, да и вообще едва обращала на них внимание. Она была оторвана от мира, как будто ее окружил невидимый кокон, где она осталась одна. Наедине со своей болью и страхом.
Через некоторое время, показавшееся Эржебет вечностью, хотя на самом деле наверняка прошло не больше часа, из-за занавески вышел врач. На его белоснежном халате ярко выделялись кровавые разводы. Алые пятна переплетались, складывались в узор. Эржебет уставилась на них, как зачарованная, на краткий миг перед глазами все поплыло, осталась лишь красная пелена. Голос врача вернул ее в реальность.
— Я сделал все, что мог. Теперь остается лишь ждать и надеяться, что он выкарабкается. Для человека такие раны были бы смертельны, но, когда речь идет о стране, я даже не могу ничего предположить. Ко мне еще никогда не попадал такой в высшей степени необычный пациент.
Врач развел руками и немного виновато взглянул на Людвига.
— Конечно, герр доктор, таких, как мы, трудно лечить. — Голос Людвига на долю секунды дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Мы вам благодарны, теперь возвращайтесь к своим пациентам. Там вы гораздо нужнее.
Врач поспешил уйти, а Эржебет все так же продолжала сидеть без движения. В голове эхом звучало: «Ждать, ждать, ждать…».
На ее плечо плавно опустилась чья-то рука, Эржебет вздрогнула и обернулась.
Родерих смотрела на нее полным жалости взглядом, она еще никогда не видела столько эмоций на его идеально-красивом лице.
— Эржебет, не изводи себя. — И так мягко он тоже никогда с ней не разговаривал. — Я уверен, с Гилбертом все будет в порядке. Врач верно заметил — мы отличаемся от людей. Такая рана никого из нас точно не убьет.
Как ни странно, его слова вывели Эржебет из оцепенения, она даже смогла изобразить что-то вроде улыбки. Пожалуй, впервые с начала их совместной жизни она была по-настоящему благодарна Родериху.
— Брат обязательно выживет. — Это уже был Людвиг.
Он говорил весомо, уверенно, похоже, пытаясь убедить не столько Эржебет, сколько себя. Эржебет вспомнила, что ведь не она одна здесь любит Гилберта. Людвиг, его младший брат, ставший почти сыном, совсем еще молодой по меркам страны, почти ребенок, он ведь тоже переживает, хоть и старается держаться спокойно, как и подобает настоящему немцу.
— Да. — Эржебет взглянула ему в глаза, пытаясь ободрить того мальчика, которому она когда-то рассказывала сказки. — Гилберт обязательно выживет. Не сомневайся, у него слишком скверный характер, чтобы вот так вот просто расстаться с жизнью.
На минуту повисло молчание, затем Родерих вернул на лицо свою привычную холодную маску.
— Я считаю, нам стоит вернуться в штаб, — серьезно произнес он.
Людвиг кивнул с видимой неохотой, сейчас в нем наверняка шла борьба между долгом и желанием остаться с братом.
— Эржебет, ты побудешь рядом с ним? — неловко спросил Людвиг. — Просто я…
— Иди. — Таким же тоном тысячелетия назад говорили спартанские женщины, посылая сыновей на войну. — Я останусь здесь.
Они с Родерихом уехали, а Эржебет осторожно вошла в палату Гилберта. Он все еще был без сознания, лежал на кушетке, накрытый простыней до подбородка. Его черты болезненно заострились, кожа, и без того бледная, приобрела какой-то сероватый оттенок. Гилберт весь истончился, словно уже находился на грани мира живых и мертвых.