— Открывайте дверь, — произнес он таким тоном, каким отдал бы приказ слугам.
Боль, боль, столько боли. Невыносимо. Ужасно. Бесконечно… Она умирала и возрождалась, чтобы снова оказаться в Преисподней. Но постепенно она начала ощущать что-то еще. Что-то теплое и родное появилось в мире ее мучений… Чьи-то прикосновения. Ласковые, нежные. Словно мягкая вода скользила по ее незаживающим ранам, смывала кровь, уносила прочь боль. Сквозь стоны и мольбы о пощаде, сквозь безумные злобные вопли проник другой звук. Низкий, хрипловатый голос. Он что-то говорил, она не могла разобрать слов, но ей становилось легче, когда она слушала его… А затем он запел. Не попадая в такт, сбиваясь с ритма, но почему-то его незатейливая песня успокаивала. Несла мир ее истерзанному существу. Голос обволакивал ее, укутывал в мягкое одеяло, защищал от обжигающих волн ненависти. И постепенно он погрузил ее в спасительную черноту, где не было страданий и смерти. Только покой.
Гилберт усадил совершенно не воспринимающую окружающее Эржебет себе на колени, осторожно обнял. Он баюкал ее на руках, как ребенка, гладил спутавшиеся волосы, нашептывал ласковые слова. Она вцепилась в его рубашку, точно утопающий в плот, доверчиво прильнула к нему. Ее тело сотрясалось от рыданий, а он все старался ее успокоить.
Гилберт сам не понял, что толкнуло его начать петь ей старую немецкую колыбельную. У него ведь совсем не было слуха, его вокальные данные годились разве что для шумных попоек и пошлых частушек. Но сейчас простая песенка показалась самой нужной и правильной.
«Спи, Лизхен… Спи… А когда проснешься, забудь все горести…»
Эржебет постепенно затихла, перестала дрожать, ее дыхание стало размеренным и ровным. Гилберт замолчал, заглянул в ее мокрое от слез лицо, осторожно провел кончиками пальцев по щеке, смахивая хрустальную влагу. Эржебет вдруг улыбнулась во сне.
— Спасибо, Гил, — раздался ее тихий, едва различимый шепот.
Иван ушел сразу же, как запер за Гилбертом дверь камеры, но Наталья осталась. Ей хотелось еще поглумиться над бывшими врагами, которых она так и не простила, как бы ее не уговаривал брат, какие бы речи не произносил о дружбе народов и единстве всех в большом советском доме.
«Ненавижу вас, фашистская сволочь…»
Но сейчас, когда Наталья, спрятавшись в тени коридора, наблюдала за парой за решеткой, все яростные слова вдруг куда-то исчезли. Высокомерный, наглый, грубый Гилберт поющий колыбельную своим каркающим голосом, ставшим сейчас вкрадчивым и бархатистым. Бережно обнимающий рыжую стерву Эржебет, которую Наталья бы с удовольствием задушила. Ее тихое «спасибо», его улыбка, озаряющая жесткие черты… Такие трогательные. Так трепетно заботящиеся друг о друге. Совсем не ужасные фашисты… Наталья почувствовала, как к горлу подступает комок.
— Я все равно вас ненавижу, — дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. — Ненавижу…
И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.
Бонус 4. Готовим вместе
Кастрюля весело булькала, шкворчала сковородка — вместе у них получалась забавная кулинарная симфония. Запев старую венгерскую песенку, Эржебет присоединила свой голос к их хору. Она всегда любила готовить: наполнявшие кухню запахи и звуки дарили приятное ощущение домашнего тепла, на душе становилось легко и спокойно…
Эржебет осторожно помешала лопаткой жарящуюся картошку.
«Ну вот, еще немного и можно подавать на стол», — довольно подумала она и вдруг ощутила, как сильные руки обвили ее талию, а кожу защекотало горячее дыхание.
— Гилберт, не мешайся. — Она постаралась придать голосу строгости, но как раз в этот момент шершавый язык скользнул по кончику ее ушка, так что сурового выговора не получилось.
Эржебет охнула и выронила лопатку.
— Эй, сейчас сковородкой тресну! — пригрозила она, однако, уже без прежней уверенности.
— Прямо вот этой сковородой с картошкой и треснешь? — Гилберт хохотнул, и не думая ее отпускать.
— Гил, тебе что, сложно подождать, пока еда приготовится? — Эржебет нахмурилась.
— Но я голодный, — протянул он тоном капризного ребенка и чуть куснул мочку ее уха. Эржебет вздрогнула, сдавленно пискнув.
— Гил, я серьезно, — уже совсем слабо запротестовала она. — Дождись обеда…
— Не хочу ждать… Хочу свой десерт прямо сейчас, — промурлыкал он и, резко развернув Эржебет к себе, впился в ее губы.
На мгновение она застыла, а затем все-таки сдалась, решив, что можно ненадолго забыть о готовящейся на плите еде. Эржебет запустила пальчики в жесткую шевелюру Гилберта, притягивая его ближе и углубляя поцелуй.