Вдруг всколыхнулись воспоминания, кусочки мозаики встали на свои места.
«Я уже тогда догадывалась. Глупо отрицать. Мы никогда не были просто друзьями. Но кто мы тогда? Кто? Неужели это… любовь?»
Эржебет так потерялась в лабиринте своих мыслей, что безропотно позволила Гилберту отвести себя туда, где был привязан его конь. На луке седла устроился орел и невозмутимо смотрел на людей мудрыми желтыми глазами.
«Куда же ты привел меня?» — подумалось Эржебет.
Гилберт помог ей забраться в седло, сам сел позади. В том, как он обвил одной рукой ее талию, Эржебет почудилось что-то собственническое. Но все же его прикосновения были такими приятными и желанными. Прижаться спиной к его широкой груди, почувствовать, как его теплое дыхание касается мягкого пушка волос у нее на затылке — просто прекрасное ощущение близости — оно успокаивало. И не хотелось больше думать ни о чем. Просто плыть по течению, просто быть с ним рядом.
«Я же ведь дала слово, теперь уже не отвертеться». — Вот и нашлось отличное оправдание для рассудка и совести.
Очередная ловкая отговорка, позволяющая Эржебет быть с Гилбертом, не признавая всей правды, что скрывается в ее душе.
Эржебет чуть обернулась, и ее губы оказались совсем рядом с его губами. Он подарил ей легкий, почти невесомый поцелуй и, улыбнувшись, дернул поводья, отправляя коня по дороге прочь от усадьбы.
— Тебе понравится в Берлине.
Глава 9. Наваждение
Гилберт любил красный цвет. Возможно, в этом была некая доля самолюбования, но Гилберт никогда над этим не задумывался. В свою спальню он специально заказал простыни из тончайшего алого шелка. Ему было все равно, что со стороны такое могло выглядеть вульгарно и безвкусно, ему никогда не было дела до чужого мнения. Главное — он сам доволен. Часто, засыпая среди красного моря, Гилберт представлял, как Эржебет будет здесь рядом с ним. Постепенно это стало его излюбленной фантазией, почти навязчивой идей. И сейчас она воплотилась в жизнь.
Эржебет лежала в объятиях алого шелка, нагая, точно в первый день творения.
Гилберт расположился рядом и, приподнявшись на локте, любовался ею. Ее молочно-белая кожа была все еще чуть розоватой от ласк, капельки пота серебрились в ложбинке между грудей. Эржебет дернулась во сне, тоненькая ниточка влаги скользнула вниз по животу, жемчужной бусиной застыла в ямке пупка. Это зрелище заворожило Гилберта.
Он упивался осознанием того, что Эржебет теперь принадлежит ему, не мог сдержать торжества от мысли, что не просто обладает ею, а стал ее первым мужчиной. И единственным. Он никому больше не позволит к ней прикоснуться, отвоюет ее земли у Родериха, сделает своей окончательно и бесповоротно.
Одержимый Эржебет, Гилберт даже представить не мог, что других не влечет к ней, что они не сходят по ней с ума так же, как он. Все, все мужчины, посмевшие посягнуть на территории Эржебет, были его соперниками и злейшими врагами!
Теперь ее чистота принадлежала лишь ему одному.
«Рассказывают, что она чиста и непорочна, словно Святая Дева! Но ходят слухи, что на самом деле она колдунья… И хранит в своем замке отрезанные головы побежденных мужчин!»
Гилберт уже не помнил, кто сказал эти слова в день, когда он впервые встретил Эржебет, но они навсегда врезались ему в память, потому что удивительно точно отражали противоречивую суть Эржебет. Краснеющая от прикосновений Гилберта, трепещущая даже от самой невинной ласки, и в то же время соблазнительная и раскрепощенная до бесстыдства. Такая разная. Эржебет никогда не смогла бы ему надоесть. Утоляя ею свой голод, он никак не мог насытиться полностью.
Гилберт протянул руку, смахнул капельку влаги с атласной кожи Эржебет, очертил ладонью плавный изгиб ее талии, коснулся бедра… Но в этот момент раздался стук в дверь.
— Господин Пруссия, я принес завтрак, — послышался голос слуги.
Гилберт нахмурился, недовольный, что его отрывают от такого интересного занятия, но все же встал с постели и поднял бархатный бордовый халат, лежащий прямо на ковре возле кровати. Накинув его на плечи, Гилберт уже собрался открыть дверь, но спохватился, вернулся к Эржебет и натянул на неё одеяло до самого подбородка. Только убедившись, что никто не сможет нечаянным взглядом осквернить его сокровище, Гилберт отворил дверь.
На пороге стоял слуга с большим подносом, на котором красовалась ваза с темно-фиолетовым виноградом, румяными персиками и сочно-красными яблоками, бутылка вина и два бокала.
— Прошу прощения. — Лакей попытался войти в комнату, но Гилберт отобрал у него поднос, одарив своим особым зверским взглядом исподлобья.