— Не бойся. Никто не видел семьи, мышами разоренной. Мыши свою долю берут.
— Хотела бы я знать, есть еще хоть у кого-нибудь такая же никудышная кошка, как наша. Дважды ее на кухне запирала. Только запру — она к дверям и мяукает. По-моему, сама мышей боится, ей-богу! Ой! — Старушка прижала руку к груди. — Тебе-то что, Пармен; вот у меня сердце обрывается, это точно. Когда ты позвал, так забилось, думала — не поднимусь.
— Мышей она не боится, просто не хочет себя утруждать. Ей тоже лучше на готовеньком. За мышами гоняться надо, подкарауливать — поймаешь, не поймаешь. Нет, кошку нам с тобой не перехитрить, — говорил Пармен, помогая жене засучивать рукав куртки.
Катюша долго ковырялась в аппарате для измерения давления. Накачивала грушку, потом потихоньку отвинчивала вентиль и прижимала стетоскоп к вене на сгибе руки.
— Сколько? — спросил старик, придерживая засученный рукав и улыбаясь. — Что? Отправляюсь к богу в рай?
— Погоди, не слышу. Не годится он уже, износился, сменить пора.
— Не он износился, моя дорогая, а мы с тобой. Очкастенькая докторша в поликлинике только разок накачает эту штуку, и все, больше не надо. Глазом не успею моргнуть, как давление измерено.
— Да погоди ты, вот разговорился. Много она знает, эта твоя очкастенькая. Забыл, как в прошлом году легкие не прослушала толком и с воспалением чуть не отправила на тот свет.
— Сколько там?
— Немножко повышенное.
— А все-таки…
— Сто сорок на девяносто. Дам тебе папазол, и приляг, полежи немножко. — Катюша обманула мужа: на самом деле ртутный столбик начинал пульсировать на сто шестидесяти и затихал выше ста.
Последнее время у Пармена часто повышается давление, но жена скрывает это от него: дескать, разволнуется, разнервничается, и станет еще хуже; затребует перо и бумагу — завещание писать. Лучше ему не знать, какое у него давление, так спокойнее.
Катюша дала мужу папазол, подложила под голову подушку. От чего бы это с ним сегодня; прошлой ночью хорошо спал. Может, все из-за погоды?
— Катюша, — Пармен лежит на диване, глядя в потолок. Жена сидит у его ног.
— Слушаю.
— Все-таки доехали мы с тобой до конца, Катюша.
— До какого конца?
— До старости.
— Да какая это старость! Я теперь только собираюсь среди детей и внуков пожить, порадоваться на них. Кебуладзевской Гаяне вон восемьдесят шесть уже, а она с рынка пуда полтора кукурузы тащила. А у нас что за возраст? Тебе только семьдесят два будет двадцать первого октября.
— Семьдесят два уже?
— А как же! Посчитай сам. Ты же с седьмого года.
— А ты?
— Ты забыл, что ли, я на три года моложе?
— Ну-у, ты совсем еще девчонка.
Катюша улыбнулась и ласково коснулась его колена.
Мимо ворот с ревом промчались «Жигули».
— И где он столько денег гребет, зять этих Сандухадзе? Краем глаза бы глянуть…
— О чем ты, Катюша?
— Позавчера зять Сандухадзе новую машину купил.
— А старую куда дел?
— Продал, наверное, не знаю.
— Дай ему бог.
— Это верно, дай ему бог. Но разве можно на такой скорости по узкой улице носиться? А вдруг ребенок откуда-нибудь выскочит! Что тогда?
— Дзуку свое дело знает.
— Знает он, как же! И не с такими беда случалась. Ну как, полегчало?
— Что, опять к мышам потянуло? Спуститься хочешь?
— Чудной ты, однако! Неужели на полдороге дело бросить!
— Ты тоже хороша — не можешь с человеком поговорить. Может, мне что надо тебе сказать.
— Ладно. Вот, пожалуйста. Села и до вечера так просижу. — Катюша сложила руки на груди и обиженно отвернулась.
Некоторое время оба молчали.
— Катюша.
— Слушаю.
— Видишь, под конец все-таки одни мы с тобой остались.
— Что-то путаешься ты сегодня. Кто это один? Четырех сыновей вырастили, внуков у нас семь. Господи, услышь меня: все на правильном пути, все здоровы. А ты: одинокие…
— А все-таки… Что ни говори, но… сейчас, в эту вот минуту, неужели хоть одного из наших сыновей не должно быть с нами?
— Разве не сам ты сказал Левану: поезжайте, отдохните и мне дайте немного отдохнуть.
— Сказал. Но на его месте я бы семью отправил, а отца с высоким давлением одного бы не оставил.
— Приедут они через три дня. Не поднимай попусту тревогу!
— И все-таки, не будь мы друг при друге, плохи были бы наши дела.
— Это верно. Дай бог им всем здоровья, но у сыновей и невесток свои дела, своя жизнь.
— Да, это так…
Опять молчание.
— Катюша!
— Слушаю.
— Положи руку на сердце и скажи — довольна ты?