— Чем?
— Вообще… всем… Каким я мужем был?
— Немножко сумасшедший был, а так вообще-то ничего.
— То есть как сумасшедший?
— Мог быть и лучше, об этом я и жалею.
— Наверное, не мог. Каким был, такой я, стало быть, и есть.
— Чего ты не мог, Пармен? Не мог с распутной Лианой не спутаться?
— Хоть на том свете оставь эту женщину в покое.
— Ругать умерших, конечно, нехорошо, но, видно, отлились ей мои слезы. О чем она думала, когда отцу четверых детей глазки строила!
— Одинокая женщина была. Полюбила меня, ну что ты уж так? Любовь слепа…
— Слепым ты был, глупец, а Лиана прекрасно знала, что делала. Увела из дома и четыре месяца играла тобой как хотела.
— Но ведь вернулся же я…
— Куда бы ты делся, хотела бы я знать. Отец четырех сыновей. Кто бы твоих детей кормил? Осрамил меня на весь свет и вернулся.
— Ничего я тебя не срамил. Такое с каждым мужчиной может случиться, но никто из этого трагедии не делает. Ну а еще?
— Что еще?
— Какой еще у меня недостаток?
Катюша отогнала муху, севшую на локоть мужу, осторожно сняла косынку, аккуратно расправила ее и опять сложила.
— Ну, я пошла вниз. Тебе уже хорошо.
— Погоди немного. Скажи еще что-нибудь и пойдешь.
— Еще… Я же сказала: во всем остальном ты был ничего. Только пьяный был нехорош.
— Чем все-таки?
— Как чем? Забыл, как ты бушевал с вина? В драку лез, бросался на всех. И как это я все выдержала! Что у меня были за нервы? Нет, я была сильная и здоровая, как волчица, но ты подорвал мое здоровье, ты меня доконал.
— Хоть от этого вина, будь оно неладно, я теперь отдохнул.
— Да, нет худа без добра. Если б тебе не сказали, что у тебя давление и пить ни капли нельзя, ты бы не бросил. Ну, спущусь я, отвлек ты меня пустой болтовней.
— Ладно, ступай и заканчивай поскорей, ради бога. Невестки приедут и сами все приберут. Все равно им не нравится, как ты убираешься.
Катюша, держась за перила и то и дело отдыхая, медленно спустилась по лестнице.
…Что она сказала бы мужу, что сделала бы, если б знала — это их последний разговор. Если бы знала, что, когда она уберет в кухне, поставит мышеловку и поднимется на веранду, увидит, что Пармен умер.
Хорошо, что люди уходят тихо, как птицы, гаснут безмолвно. Не то мир был бы сметен страшным и горестным плачем.
Перевод А. Эбаноидзе
Мул
Морозит.
Как только тени от деревьев сдвигаются влево, мороз крепчает и ветер задувает сильней.
Такую погоду в наших краях называют «гуленой».
Если я успею засветло пройти этот лес, то сверху, с покатой и плешивой вершины горы покажется деревня, и при лунном свете я легко доберусь до нее.
Весь день я шагал по солнцепеку. В полдень так пригрело, что стало даже жарко; я снял тулуп и полдороги нес его на руке. Но, как только заныл ветер, подтаявший снег стянуло, и теперь он хрустит под ногами с каждым шагом отчетливее и громче.
— Браток! — послышалось вдруг так близко, что от неожиданности я чуть не отскочил в сторону.
Увлеченный своими мыслями, я не заметил, как меня нагнал всадник. Он сидит то ли на муле, то ли на невысокой хевсурской лошадке.
— Здравствуйте! — говорит он.
Когда я здороваюсь в ответ, он наклоняется ко мне и вежливо спрашивает:
— У меня уши не побелели?
— Что?
— Уши, говорю, не побелели?
Лютый морозище, а он без шапки. Ему лет тридцать. Ноги, продетые в стремена, разведены в стороны. Курчавые волосы так схвачены морозом, что кажется, и в парной не оттаят. В левой руке поводья, в правой — плеть. Выгоревшие брови заиндевели. Что же до ушей, то они у него не белые, но очень красные, о чем я и сообщил незнакомцу не утаивая.
— Главное, что не белые. А красные — это не беда, — обрадовался он.
— Горят?
— Так и полыхают… Не думал, что задержусь допоздна. Утром было тепло, я и поехал без шапки, черт побери!
— Морозит…
— В феврале в наших краях холоднее, чем в январе.
— Куда путь держите?
— Я в верхней деревне живу, в Карчхали.
— Знаю Карчхали. Осетин?
— Да, дорогой.
— В Карчхали осетины живут.
— Да, осетины. Есть и греки. Немного, правда.
— Греков-то как занесло так высоко в горы?
— Не знаю, что и ответить. Мой дед говаривал: они раньше нас здесь поселились.
— Возможно…
Он и не думает меня обгонять. В этакий морозище даже волк ищет товарища, что же удивляться, что человек человеку рад.
— Если устали, сядьте на моего мула, — предлагает он просто.