— Почему именно часы взял, не знал разве, какой мне длинный путь предстоит? Лежали бы отцовские часы у меня в кармане, кому они мешали? А если отец спросит, куда я подевал часы, что я скажу, их стащил у меня мой милый зятек, да? — кряхтя, произнес Какулия и выдохнул воздух. — А вообще-то, здесь, видать, по вечерам холодновато.
— Конечно же, холодно. А я, глядите, в каком виде… Вот что значит иметь дело с темными людьми. Скажите на милость, пойдет дождь, так я должен шлепать вот в этих изрезанных туфлях? — тонким голоском произнес растрепанный парикмахер и положил руку на плечо Гервасия.
— Не бойся этого, Евтихий. Здесь дождей не бывает. — Гервасий произнес это с такой уверенностью, словно уже однажды побывал в загробном мире.
— Вообще-то я никуда не тороплюсь, мой Кириле. — Мужчина с гвоздикой обратился к тому, которому жали узкие туфли. — Но мы здесь сидим уже достаточно долго, а как видите, никто не поинтересовался нами. До каких пор мы будем находиться в невыясненном положении, разве не хватит с меня того, что я жил в вечном ожидании там, на земле!
— Герваси прав, — заметил Нариман Хеладзе и вытянул ноги. — Пора уже объявить, куда нам следовать. И в аду тоже люди живут…
— Я ничего такого в жизни не совершал, чтоб попасть в ад, — пискнул бывший парикмахер и поднял воротник белого парусинового френча.
— Не волнуйся, здесь с тебя за все спросится. Гляди-ка, видишь вон те весы. Вот бы каждому из нас знать свое дело так, как знает его бог! Ангелы все учтут, до последней мелочи. Ангел — это тебе не районный инспектор Тадумадзе, что через день наведывался к тебе будто бы поиграть в нарды, а сам в месяц выдул три кувшина вина.
Покойники (не грешно ли называть так этих пышущих здоровьем сапичхийцев!) засмеялись.
— А мне что-то не нравится эта возня возле весов, — проговорил Какулия.
— Ни за что не встану в эту очередь, даже если придется второй раз умереть. Одно знаю: надо будет, обратят на нас внимание. На этих бревнах никто нас не оставит. Путь мой завершен, я никуда не тороплюсь, — не очень-то уверенно произнес Кириле.
— Ты все свое твердишь, Кириле, — разозлился Нариман. — А человеку следует быть или здесь, или там. Нет ничего хуже на этом свете, чем невнимание к человеку. Что убило меня, как ты думаешь?
— Говорите же, что? — Евтихий двумя руками пригладил пахнущие дешевым одеколоном волосы.
— Так слушайте. В перерыв я решил пообедать дома. Была среда. Вообще-то я не обедаю дома, но накануне съел в нашем буфете сосиски, ну и сами понимаете… Так вот, я позвонил жене, чтоб она испекла мчади. Было два часа. Мои «Жигули» стояли возле конторы. У меня был целый час времени. Свернув с Мардалеишвили на Львовскую, я увидел, что дорога перекрыта. Милиционеров было двое. Одного я знал в лицо, он обычно стоял у светофора, что у моста на Самтредской дороге. «Пропусти, — говорю я ему, — тороплюсь домой на перерыв». Он говорит: «Не могу». — «Почему перекрыли дорогу, в чем дело?» — спрашиваю. «Не слышишь, — говорит он мне, — играет оркестр». — «Что происходит, объясни? — спрашиваю я. — Оркестр играет на улице Сталина, а вы перекрываете Львовскую». — «У тебя что, язык чешется?» — это говорит мне тот, мой знакомый. Я разозлился: «Почему ты позволяешь себе говорить со мной в таком тоне, у меня был бы такой сын, как ты, если бы я вовремя женился. Мне всего двести метров проехать до дому. Хочешь, поедем вместе…» — «А может быть, мне захватить и твой портфель да так и проводить тебя до дому?» — поиздевался он. «С таким разговаривать бесполезно», — решил я. Завел машину и повернул обратно, в конце концов к дому можно проехать и через улицу Давида Хуродзе. Но и она была перекрыта. «Пропусти, дорогой, я живу в двух шагах отсюда, еду на перерыв», — умолял я сержанта. «Нельзя», — говорит. «Я ведь не на главную улицу выезжаю, а домой еду, тут рядышком, вот тебе паспорт, если не веришь». Но тот стоит на своем. И даже не смотрит на меня, а куда-то в сторону. «Слушай, сынок, — говорю я, — ты прав во всем, но уважь меня, мчади стынет, а в три часа мне надо быть на работе». Услышав про мчади, как захохотал он, паршивец эдакий! Ну что смешного в том, что мчади стынет? Я отъехал. Думаю, не перекрыли же тупичок Сократа Хурцилава, остановлю там машину и пойду домой пешком. А уже половина третьего на часах. Надо же, перекрыт и тупик. Теперь этих курсантов умолять надо. «Разрешите, я оставлю машину вот здесь, в углу, — попросил я, — дальше не поеду». — «Вот через два часа все кончится — тогда и поезжай», — говорят мне. «Какой такой праздник можно отмечать в этом тупичке?» — развел я руками. «Не твое дело», — говорят мне. «Неужто вы такие бессердечные, пропустите, у меня перерыв кончается», — взмолился я. Наконец подозвал курсанта и шепнул ему на ухо: «Со мною беда, сынок, пропусти, сил нет терпеть более». Как бы не так! К тому же три часа стукнуло. Я повернул обратно, на работу. Голодный, злой, униженный. До лестницы дойти не смог, успел крикнуть в окно: «Дайте стул, мне плохо!» Тотчас вынесли мне стул, я сел — и больше ничего не помню.