— Ничего? — спросил Евтихий.
— Что-то помнится… Вроде, как били меня по щекам, давали нюхать нашатырный спирт, но раз уж я ушел, назад вернуть меня не смогли.
— Зря ты умер, — сказал Какулия, содрал с бревна мох, понюхал и выбросил. — Разве это мох… — проворчал он. — Какая-то глупая, бессмысленная смерть. Ну скажи, чего ради убиваться? Закрыта дорога — ну и пусть… Чего ты пререкался с милиционерами, они делали свое дело. Никто тебя не ругал, не гнал грубо.
— Лучше бы обругали. Может быть, сегодня я был бы живой.
— Как это?
— А очень просто, выругался бы сам, и отлегло бы все от сердца. Сами знаете, жизнь человека — мгновение.
— Теперь уже тебе ничем не помочь. Надо же — такой мужчина, а умер из-за пустяка! Сказали тебе нет, ты поверни машину и пообедай где-нибудь в другом месте. Неужто больше нигде нельзя поесть мчади.
— Да дело не в мчади! Нетерпеливые вы, нынешние! Разве такой пустяк убил бы меня? Каково было нам на войне? Посидел бы ты три дня в камере смерти в Майданеке, как я сидел, посмотрел бы, как ты согласился бы на побег после этого. А я бежал и двадцать три километра топал по болоту… Каково мне было, а?
— Конечно… Вы… Я извиняюсь, но… — Евтихий поднял на него умоляющие глаза.
— Я три года не поддавался болезни. А у меня был рак. Помню, когда впервые схватил он меня за горло, я тотчас понял, в чем дело. На что мне врач, когда я и сам все прекрасно понимал! Возили меня по всяким докторам, под конец сказали: «Слава богу, у тебя рак не обнаружен, посев не показал». Я сделал вид, что поверил родным и врачам, и говорю: «Коли так, чего мне в больнице лежать, пошли домой». Приходили меня проведать родные и близкие, и у всех в глазах сквозь улыбку замечал я скорбь. «Несчастный, несчастный», — читал я в их глазах так ясно, как вижу вот сейчас, в эту минуту, всех вас. «Поздравляем, поздравляем, как мы рады, что диагноз не подтвердился», — говорили они. Что мне оставалось делать? Надел я на себя маску клоуна — и улыбался всем. Только одному человеку, дай бог ему не скоро попасть сюда, но рано или поздно он все равно придет, только ему, моему фронтовому другу Самсону Шервашидзе сказал я правду. Знаю, мол, что я болен и болен серьезно. Мечтаю только об одном — чтоб смерть была недолгой. Ни слова не вымолвил мой друг, знал, слова тут излишни. «Крепись», — сказал он мне на прощание. Три года я крепился. Боролся со смертью. Как боролся? В тот же вечер я сказал самому себе: «Так нельзя, желудок у меня отличный — отличный, легкие — что надо, сердце работает исправно, так неужели какой-то там проклятый рак в горле должен доконать меня? Ничего он со мной не сделает. Я должен жить так, как жил до болезни». И заставил-таки смерть повернуть назад. Меня столько облучали в больницах, что только ускорили процесс болезни. А я стал есть, шутить и не думать о смерти. Поддайся я отчаянию, меня через месяц не стало бы.
— Дальше? — Гервасий вытащил гвоздику и стал крутить ее в руке.
— Ну что дальше. Прошло время, и тут стала по ночам одолевать меня тоска… Мысль, неотвязчивая, назойливая, не давала мне покоя. «Ну ладно, — говорил я сам себе, — протянул ты несколько лет, уступила тебе старуха смерть, но пора и честь знать, пора и ее уважить». Вот эта-то мысль и погубила меня. Я и не заметил, как потерял интерес к жизни, вот тут она, смерть, и взяла меня. В конце концов в жизни всему приходит конец.
— Верно, верно… — кивнул головой парикмахер, погладил себя по плечам и пообвел вокруг широко раскрытыми, выразительными глазами, в которых застыла слеза. — А я вот не могу сказать, как я попал сюда.
— Что поделаешь? — Кириле встал, стряхнул платок, постелил его рядом с Евтихием и сел.
— Немыслимо… — пробормотал Герваси и взглянул на далекое солнце мертвых.
— И я так думаю, но факт остается фактом. Я не знаю, что убило меня. Никакой болезнью я не страдал, следил за собой, насколько это было возможно, не пил, не бодрствовал ночами, старался не нервничать. Известно, парикмахеры народ болтливый, я не принадлежал к болтунам. Делал свое дело молча и не спеша. На собрания не ходил, в чужие дела не вмешивался… Чего греха таить, хотелось прожить долго. Одевался по погоде, не знал, что такое простуда. Представьте себе: ни веселых застолий, ни любовных свиданий — ничего подобного. От всего этого я бежал как от чумы. И вот стукнуло мне сорок, жена и говорит: «Надо отметить день рождения, созвать родных, близких». Но я отказался. Во-первых, не такая уж я важная птица, чтоб мне отмечать так широко день рождения, во-вторых, известное дело — одних позовешь, других забудешь — пойдут обиды. Жена согласилась. Она у меня женщина спокойная. Заснул я в ту ночь — и что же? Так и не проснулся. Целую неделю ломаю над этим вопросом голову, все думаю: может быть, занемог незаметно, да и прозевал эту проклятую болезнь. Но ведь я каждый месяц наведывался в поликлинику. Врач, измерявший мне давление, даже завидовал: мол, ему бы быть таким здоровяком. Несчастный, пьет напропалую — вы все его знаете, он во второй поликлинике работает — Сосойя Такидзе, отец у него тоже был врачом, умер еще до войны. Так вот, этот несчастный Сосойя живой, а я, как видите… И надо же было умереть во сне, даже не почувствовать, что умираешь. Эх, зря я прожил свою жизнь, жил бы в свое удовольствие, может быть, сегодня меня и не было бы здесь…