— Где выше?
— Ближе к тем кустам розы…
— Ну, ты скажешь! Эта дикая роза на могиле Мани Абакелия была посажена.
— Мани?
— Да той, что на почте работала, хромой.
— Хорошо, тут Манина могила, а тут — Фидонии Джеджелава, выходит?
— Откуда здесь быть Фидонии? Ты совсем запутался. Фидония лежит во-он там, возле своей сватьи и мужа.
— Бедная Фотине…
— Это тебя она грудью выкормила или Цуту?
— Меня. А о Цуту ничего не слышно?
— Ничего. Окончательно пропал.
— Пошли заново. Обломай эти колючки, чтоб их!.. А, вот Пармен, вот Маня, а вот Пахвала…
— Братец, не ищи там! Откуда им там взяться? Дядя Эстате должен был быть рядом с Мелито Окуджава. Помню, здесь катали на пасху яйца мы, а вот здесь — вдова Мелито.
— А как ее звали?
— Пелагея. В позапрошлом году скончалась в Сенаки. И похоронили там же.
…Мне нечего сказать тебе, читатель. Могилу своего отца, учителя четырехклассной Ноджихевской школы Эстате Беридзе, его сын, профессор Калистрат Беридзе, в тот день так и не нашел.
Решено было прийти на другой день с заступами и искать снова.
Вечером, когда солнце медленно, чуть покачиваясь, садилось за Нахурцилаоские холмы, Ксения, Ноко и Калистрат сидели на лавке под магнолией и разговаривали.
— Поняла я, — произнесла тугая на ухо Ксения, не отличавшаяся к тому же сроду умом и сообразительностью, — поняла, батоно, Кале к себе вернуться хочет; а мне куда же?
— А половины участка тебе не хватит, а? — прокричал Ноко.
— Какой половины?
— С той стороны, во-от по этой линии!
— А колодезь?
— Колодцем вдвоем пользуйтесь, неужели не хватит?
— Как не хватит, всей деревне хватит!
— Не отказывайся! Уважает он тебя!
— Да-а… Поняла я, только иная у меня в жизни планида!
— Ты о чем?
— Я на покой отсюда уйти должна. Ведь не повисать же у Нади на шее, как совсем состарюсь!
Калистрат предполагал, что Ксении никак не меньше восьмидесяти пяти лет.
— Так разве Кале тебе помешает?! Он себе на этой стороне домик поставит. Ты там, он здесь.
— Да, ежели вернуться хотел, чего нам дом продавал-то? Хо-ороший дом был, из каштана срублен! Мы же у него ничего не отнимали.
— Другое тогда было время, Ксения. А теперь Кале — ученый, профессор. Просят его, чтоб сюда приехал, и в участке никто не откажет.
— Пускай в другом месте поселятся, ежели так.
— Да ведь он именно здесь хочет, в отцовском дворе!
— Я вон тоже многого б хотела…
— Не отказывайся! Он только летом приезжать будет. Не потревожит тебя, вот увидишь! Не бойся!
— Ничего я не боюсь. Мы ж у него не отнимали ничего. Был бы жив Илья, бедный мой, небось об этом бы не заикнулись. А на меня, женщину пожилую, одинокую, вон как насели!
— При чем тут Илья? Как ты, Ксения, не понимаешь! Не хочет он без твоего доброго согласия, а то бы ему исполком и без тебя земли в родном дворе нарезал! Знаешь ведь, что приусадебный у тебя в три раза больше, чем полагается.
— Знаю… Значит, отбирать будете.
— Никто не отбирает! Ты ему только не препятствуй, а уж он тебя не забудет!
— Кто?
— Калистрат!
— Не знаю, батоно. Я на покой отсюда уйду! Ежели очень хотел бы, то и двор у него был, и дом. Кто ж его упрашивал нам дом продавать-то?
— Да поздно говорить об этом, Ксения! Ты же умная женщина!
— Отсюда на покой уйду!
— Да живи еще, кто ж тебе мешает?! Кале вот профессор, поможет тебе!
— Для себя профессор, не для меня же.
— Опять же почет тебе, когда такой человек тут поселится!
— Я на почет ко-огда рукой-то махнула!
…Все это время Калистрат не вмешивался в разговор. Сначала скупость и упрямство Ксении были ему неприятны, потом он поймал себя на том, что неуступчивость старухи ему даже по душе. «Ну что мы хотим от нее? — размышлял он. — В конце концов просто-напросто убеждаем в том, что целому она должна предпочесть половину. Доказывает ей это Ноко, а она не верит. Вот и вся ее вина».
Калистрат встал, медленно подошел к колодезному журавлю, оперся на брус и обернулся:
— А на этом месте раньше ведь слива росла?
— Высохла, старая уже была, — ответил Ноко за хозяйку, которая не расслышала вопроса. А если бы и расслышала, вряд ли бы вспомнила сливу, спиленную двадцать лет назад.
Было уже далеко за полночь.
Если к слабо долетавшему от прилепившихся к склонам Бжерской горы домишек и повисавшему в пространстве петушиному крику еще можно было привыкнуть, то здесь, совсем рядом, в курятнике у Ноко один петух откликался на зов сородича так звучно и преданно, что профессору оставалось лишь позавидовать стойкости борющихся с ночью птиц.