— А вы? — вырвалось у Афонина.
— Погоди, не перебивай! Все вопросы потом. Второй факт! После расстрела ни один из офицеров не подошел и не проверил, действительно ли расстреляны осужденные. Ведь Миронов мог выпустить очередь автомата в воздух. Осужденные могли упасть притворно. И мы знаем, что именно так и произошло. Миронов мог подсказать им эту хитрость, дать понять, что будет стрелять мимо. Хотя бы тогда, когда поднял автомат. В этот момент он находился, безусловно, впереди немецких офицеров, и те не могли видеть его лица. Подсказать можно по-разному, без слов, мимикой. Почему же никто из офицеров не подумал о такой возможности? К этому прибавляется еще и то, о чем ты говорил. Миронов мог повернуться и расстрелять пятерых офицеров. Это было бы не только естественно, но и гораздо проще, если он намеревался стрелять в воздух и спасти приговоренных. Офицеры не могли быть уверены, что такого не случится. Миронов же — русский. Не правда ли, странное поведение для гестаповцев?
Круглов на этот раз, видимо, ожидал ответа, и Афонин сказал:
— Миронов не осмелился. Он, конечно, думал, что немцы проверят результат его стрельбы.
— Но ведь он стрелял мимо!
— Это произошло против его воли. Я согласен в этом пункте с Ивановым.
— Третий факт. Выражение лица Миронова, врезавшееся в память Иванова. Как он сказал? Искаженное ненавистью?
— Да.
— Откуда же она взялась, эта ненависть? Он согласился расстрелять своих, чтобы сохранить свою жизнь, доказать немцам, что искренне готов служить им. Но ненавидеть тех, кого он расстреливал, не было причины. Гораздо естественнее, если бы его лицо окаменело или ожесточилось. А Иванов говорит, что глаза пылали ненавистью.
— Иванов мог ошибиться, принять одно выражение лица за другое. Миронов мог и притворяться.
— Ошибиться Иванов не мог. Перед смертью сознание человека обостряется, все чувства его как бы усиливаются. Об этом говорят многие факты, и ученые-психологи придерживаются этого мнения. Недаром сам Иванов подчеркнул, что его голова удивительно прояснилась. Насильственная смерть не то, что смерть от болезни, на своей постели. Притворяться Миронову было ни к чему. Повторяю, в момент расстрела немецкие офицеры не видели его лица. Перед кем же он притворялся?
Афонин молчал. Ему было досадно, что эти, вполне очевидные, соображения не пришли в голову ему самому. И, словно поняв его мысли, Круглов сказал:
— Ты не знаешь того, что знаю я, Олег Григорьевич. То, что для меня всё более становится ясным, покрыто туманом для тебя. Но этот туман скоро рассеется, даю тебе слово.
Афонин красноречиво вздохнул. Круглов усмехнулся.
— Потерпи еще немного, — сказал он. — Значит, ты согласен, что у Миронова не могло быть неистовой ненависти к советским людям?
— Пожалуй, согласен.
— Ну, а к немцам?
— Судя по рассказам Нестерова, Лозового и Добронравова, безусловно была.
— Значит, если бы перед ним находились не партизаны и подпольщики, а немецкие агенты и провокаторы, он мог расстрелять их с таким выражением лица, которое у него было, по словам Иванова?
— Мог-то мог, но перед ним…
— Погоди! Я еще не кончил. О чем говорит тот факт, что все осужденные остались живы?
— О том, что у Миронова не было опыта в ремесле палача.
— А еще о чем?
Афонин потер лоб.
— Право, не могу сообразить.
— Как должны были поступить офицеры гестапо, опытные в расстрелах?
— Понял вас! Странное доверие к Миронову и тот факт, что осужденные остались живы, свидетельствуют о том, что среди пятерых офицеров гестаповцев не было.
— Не только это. Может быть и другое объяснение. Вот пока всё!
— Вы не упомянули о четвертом факте.
Круглов посмотрел на часы.
— Да, не упомянул, — сказал он. — Через час должен прийти Иванов…
— Но ведь он в Кремле.
— Вручение наград отложено на послезавтра. Всё из-за того же Михайлова.
— Вы думаете, что до завтра…
— Всё будет окончено сегодня. Предстоящий разговор с Ивановым окончательно всё выяснит. В том числе и четвертый факт. Ты будешь присутствовать при этом разговоре. И если даже тогда не догадаешься обо всем, то я буду очень разочарован.