– Из наших? – удивилась Люба.
– Да не из ваших, балда, а наших. Из квартирных то есть, – Нюся посмотрела на недоумевающее Любино лицо, вздохнула и решила всё-таки пояснить: – Ну про домовых-то ты слышала небось? Ну вот. А мы – КВАРТИРНЫЕ. Домовые – они в старых домах жили, некоторые и сейчас ещё живут. Мы обычно рождаемся вместе с домом. Поэтому в нашем доме почти все квартирные одного возраста.
– А почему «почти»? – с любопытством спросила Люба. – А квартирные в каждой квартире живут? А я думала, домовые – это старички такие, вроде маленьких человечков…
– Вот балда. Говорю же – не в каждой. Из некоторых квартир уходят. Или вообще не появляются. Вот как здесь, например. А почти – потому что некоторые переезжают вместе с хозяевами. Вот в квартире прямо над нашей, например, – там Соколовский-Квартирный живёт, так он вообще раньше домовым был, – в голосе Нюси послышались уважительные нотки. – Он старый-престарый! Он говорит, что раньше у Соколовских большущий такой дом был, и он за ним присматривал. Жил в кухне за печкой. Говорит, там был свой двор, и конюшни, и целая куча слуг, и много чего ещё всякого. Ещё у прадедушки нынешнего Соколовского. Аж при царе.
– Горохе? – уточнила Люба. Мама часто так говорила, когда хотела сказать, что что-то было очень давно: «при царе Горохе».
– Не, – мотнула головой Нюся. – При батюшке.
– Почему батюшке? – не поняла Люба.
– Ну откуда я знаю? Соколовский-Квартирный так говорит: при царе-батюшке.
– Ой! – вспомнила Люба. – А над нами – ты же говорила, там девица живёт, которая бумажки рвать любит…
– Ну да, живёт, – кивнула Нюся. – Она же Соколовских дочка и есть, Оксанка. А вообще-то нам с тобой тут болтать некогда. Того и гляди, хозяин придёт. А нам ещё убраться тут надо.
– То есть как это – убраться? – Люба так удивилась, что даже села на диван, случившийся рядом, – впрочем, тут же вскочила с него, потому что пребольно укололась о валявшуюся на нём рыбную косточку.
– Обыкновенно убраться, – буднично сказала Нюся, оглядываясь вокруг в поисках веника и совка. – Во-первых, должны же мы из этого неряхи приличного человека сделать? А во-вторых, не могу я в такой обстановке разговаривать. Мы, домовые и квартирные, всякого мусора и беспорядка на дух не переносим. У нас от него характер портится.
– А как же ты в моей комнате живешь тогда? – ужаснулась Люба, вспомнив свою комнату. – Мама говорит, у меня вечно беспорядок.
– Вот так и живу! – сварливо ответила Нюся, но потом, смягчившись, снисходительно добавила: – Ну вообще-то у тебя ещё ничего. Понимаешь, в детских – можно, когда игрушки, – тут она замешкалась. – Ну не могу я объяснить! – рассердилась она неожиданно. – Природа у нас такая. Когда в доме люди хозяйственные, и ещё когда семья хорошая, и когда любят друг друга – нам тогда хорошо. А вот в таких вот квартирах, вот как в этой, – плохо.
– Поня-я-я-ятно, – протянула Люба, так ничего и не поняв. Но про себя решила всё-таки прибирать в своей комнате почаще, чтобы у Нюси характер ещё больше не испортился.
Нюся тем временем уже откопала где-то растрепанный веник и принялась им размахивать в воздухе.
– Ну чего ты стоишь? Давай одежду складывай в стопочки. И пакеты из кухни неси, будем мусор собирать. И найди там тряпку. И обязательно протри подоконник. Ну куда ты пошла? А посуду на кухню захватить?! И посмотри заодно, есть там какое-нибудь ведро вообще?
Оказалось, что Люба умеет удивительно хорошо и чисто прибираться – под Нюсиным руководством всё получалось очень быстро, хоть и слегка бестолково. Люба хваталась то за веник, то за тряпку, то за посуду, и спустя полчаса оказалось, что квартира просто-таки сияет чистотой. Подружки раздвинули пыльные шторы, протёрли стекла и распахнули окна. Стало немного прохладно, зато очень светло и солнечно.
Сама квартира, кстати, выглядела слегка удивлённой – она и не помнила к себе такого внимания.
За всеми хлопотами Люба и Нюся и не услышали, как хлопнула входная дверь и вошёл хозяин квартиры. Просто в какой-то момент Люба обернулась – и увидела, что он стоит на пороге комнаты.
Сосед-алкоголик, о котором утром говорили мама с папой, оказался совсем ещё не старым – кажется, едва ли намного старше Любиных родителей. Был он небрит и всклокочен, на нём были мятые брюки и несвежая криво заправленная рубашка. И ещё у него были очень-очень большие и полные ужаса глаза. Они всё увеличивались в размерах и грозили вот-вот выскочить из орбит. Одной дрожащей рукой сосед держался за сердце, другую вытянул почему-то перед собой. Губы его тряслись, он явно пытался что-то сказать, но из его горла вырывался лишь невнятный хрип.