Нет, я не слишком хвастаюсь своим умом. Я была очень умной девочкой. Даже те взрослые, которые понимали, что перед ними умный ребенок, не понимали — насколько.
Мне сразу стало ясно, что двигало моей названной матерью.
В те времена была принята практика перепроверки медальных письменных работ в Министерстве Просвещения. Касалось это только союзных республик: школам России доверяли больше. Особенно придирчиво перепроверяли учителей в Закавказье: ведь если даже диплом врача можно было купить, то какие проблемы могли возникнуть с выдачей медали не умеющему читать, но имеющему богатого и влиятельного отца, выпускнику? Вот и отправлялись работы сначала в ГорОНО, а потом в Баку, в министерство. Причем, понизить оценку в министерстве могли, а повысить — нет.
Если школу ловили на завышеннии оценок, мало не было никому. Вот моя гуру и струсила, вот и решила подстраховаться, не задумываясь ни на секунду, какие последствия это может иметь для меня.
А может быть, я не права? Может быть, она мучилась, прежде чем решилась дать мне оплеуху? Ведь понять, конечно, можно. Даже мы еще не были очень уж смелыми, а поколение наших родителей было напугано так, что все жили со страхом в копчике даже тогда, когда схоронили зверя, вселившего в них этот страх.
Эта четверка что-то убила во мне. До нее я жила и училась с азартом охотника, от которого никогда не уходила дичь. Все было так ясно и просто: я буду бешено учиться, становиться все умнее и профессиональнее, и в один прекрасный день прочту Нобелевскую лекцию. Наивно? Но ведь это внушали мне с детства — учись, честно работай — и получишь все. Не могла я не быть наивной: книжность моя тоже работала на это представление о жизни.
А жизнь оказалась дамой со своеобразным чувством юмора! И я поняла, что, в действительности, мы ничего не добиваемся, не зарабатываем и не заслуживаем. Мы только получаем. Если мы будем вести себя правильно, то нам что-нибудь дадут,… если захотят дать.
Что— то сломалось во мне. И не нужно говорить, что я оказалась слабой духом. Бывают потери, при которых никакая сила духа не помогает.
Я потеряла веру в ценность труда, ума и целеустремленности. Ужасно, что лишила меня этой веры, этой невинности, именно учительница литературы, которая на своих уроках внушала нам эту веру. Разве этого не достаточно, чтобы дрогнуть? Я — дрогнула.
Моих родителей поведение литераторши взбесило. Они всегда без восторга относились к нашей дружбе — ревновали, я думаю. То, что она натворила, только утвердило их в дурном к ней отношении.
Но истинную ярость они испытали, когда стало известно, что в минпросе поведением школы остались недовольны. «Что за глупые придирки, — якобы, сказали там, — вы зарубили талантливой девочке золотую медаль». Этот выговор получил огласку, потому что один из бывших учителей нашей школы работал тогда уже в минпросе, был не согласен с оценкой и даже поссорился из-за нее с моей учительницей, хотя были они давними и близкими друзьями. Он пытался склонить министерство к нарушению инструкции, но его «не поняли».
Пощечина, полученная мною, была тем унизительнее, что к финишу вышла еще одна девчонка из моего класса, и ее работу тоже рассматривали в министерстве.
Сам факт, что девица эта оказалась в числе претендентов на медаль, не делал чести советской педагогике. Эта моя одноклассница была фантастической дурой и не менее фантастической зубрилой. Она умудрялась выучивать все уроки наизусть! В нашем классе был вид спорта: следить по учебнику за ее ответом. Она молотила текст слово в слово, осечки не было ни разу. Конечно, такая память — феномен в своем роде, но умного человека, интеллектуала, ученого делает не память, вернее, не только память, не только способность удерживать в голове огромное количество информации. Есть некая неуловимая субстанция, отличающая просто способного человека от человека талантливого. В этой девочке не было даже субстанции способностей. Учителя кривились и морщились, скрипели и кряхтели, но вынуждены были ставить ей пятерки. Та же литераторша, оправдываясь за поставленную зубрилке пятерку, говорила: "А что можно сделать? Она выучила наизусть учебник и написала это в сочинении! За что снижать отметку? ГорОНО не поймет! " Я была унижена дважды: мою работу не только оценили не по достоинству, но — ниже, чем заведомую халтуру. Пощечина стала плевком в лицо.
Надо ли говорить, что я по школьным учебникам не училась с девятого класса. Я даже не знала, что в них написано. К концу учебного года страницы оставались склеенными. В ход шли учебники для вузов и разные дефицитные пособия, за которыми приходилось долго гоняться и конспектировать, чтобы передать дальше, а самой учиться по конспектам. Все мои друзья учились так же. Все были умными и развитыми, все «шли на медаль», как тогда говорили, и вот все срезались, кроме этого недоразумения.
В министерстве ее сочинение вызвало раздражение. «Почему школа, не уважая занятость работников министерства в период выпускных экзаменов, недостаточно серьезно провела отбор кандидатов на получение медали? Нет ли здесь протекционизма?»
Школу заподозрили в том, от чего она пыталась откреститься, опуская меня. Но бог все видит и периодически наказывает! За что боролись — на то и напоролись. Зубрилке снизили оценку, ей поставили три. Медаль, таким образом, получила одна я. Серебряную. Второй сорт.
Радости не было. Ничего не было. Было пусто.
Мое новое понимание жизни получило подтверждение. Я не уважала зубрилку. Но я знала, что такое учеба, какой это каторжный труд, и ее способность к такому труду вызывала невольное уважение. А с ней поступили не лучше, чем со мной: все десять школьных лет давали то, что она, может быть, и не заработала, приучили к неверной самооценке, внушили надежды, а потом, разом, эти надежды отняли. Мы ничего не добиваемся, ничего не зарабатываем — мы получаем то, что нам соизволят дать. Но соизволяли так редко!
Нужно ли удивляться, что толпы талантливых людей в Союзе даже не пытались ничего сделать в этой жизни?
Сдача экзаменов была настоящей трагикомедией. Друзья родителей одной из моих двух подруг уехали в отпуск и разрешили нам поселиться в их трехкомнатной квартире рядом с нашей школой. В обмен на этот роскошный и великодушный жест мы должны были присмотреть за их сыном, который не мог ехать с родителями по причине прохождения практики. Был он всего на один класс младше нас — представляете, как мы за ним «присматривали»? Мы заключили пакт о взаимном немешании, но потребовали, чтобы он являлся домой не позднее часа ночи, и страда началась. И страда, и страдания.
Нас было трое. Но равноправная дружба была только двоих: у меня и той девочки, чья мама устроила нам эти роскошные хоромы. Третью я воспринимала как бесплатное приложение к нашим отношениям. Моя подруга — я ее назову для удобства Капой — с трех лет мечтала быть учихой и с маниакальным упорством шла к этой цели. Наша третья — пусть она будет названа Рыжей — была ее подопытным кроликом, на котором Капа оттачивала свое педагогическое мастерство, довольно неудачно, впрочем.
Дело в том, что учиться Рыжая не хотела ни за что. Имея прекрасные мозги, она в придачу к ним имела реальный шанс не получить аттестат — тогда такое еще случалось: в нашем выпуске таких было трое. Но если эти трое срезались на физике, а остальное сдали, то Рыжей грозило не сдать ничего. Перед Капой стояла нетривиальная задача — довести Рыжую до финала. А заниматься та не желала, хотя в наш трехкомнатный кабинет переселилась с удовольствием. Я ее предупредила сразу, что если она будет валять дурака и мешать, я ее убью. На том и порешили. Моя задача была заставить ее учить физику с математикой, а на Капе лежала ответственность за все остальное.