Так просто было бы, объясняя рябоконевское движение, пойти по пути простейшему и формальному: всего лишь девять человек, скрывающихся в камышах, — обычная банда, а не какое-то там народное движение… И тут обнаруживается первое несоответствие: пока Рябоконя пытались безуспешно поймать, всячески подчеркивали именно политический характер его деятельности, а когда начали судить, то уже просто как бандита. Не кроется ли нечто за этим несоответствием, теперь нам за давностью лет не вполне понятное? Ведь бандиту мог быть вынесен любой приговор, а вот политическому противнику — только смертельный, потому что никакой иной политической силы, кроме собственной, новая власть не признавала.
Зная об этом, не потому ли Василий Федорович отрицал всякую свою связь с какими бы то ни было, особенно внешними, политическими силами? Теперь ему было выгоднее быть осужденным как бандит, чем политическим противником.
Столь долгие годы ловимый Василий Федорович Рябоконь допрашивается 4 ноября НАЧКРО Сороковым всего лишь единожды. Сохранился короткий протокол с дежурными вопросами. И уже 16 ноября состоялось заседание политтройки по внесудебному рассмотрению его дела.
Заседание политтройки проходило под председательством НАЧКУ БОК отдела ОГПУ Еремина. При участии членов политтройки представителя окружкома Артамонова и представителя окротдела ОГПУ Попашенко. В присутствии заместителя старшего помощника прокурора Налбандова, при секретаре Автономове. Вот ее решение:
Политтройка усмотрела, что, находясь в банде, руководимой лично им, потеряв всякую связь с международной и местной контрреволюцией, организовав вокруг себя банду, численность которой все время менялась и в последнее время равнялась девяти человекам, производил налеты на советские и частные учреждения, а равно и на отдельных граждан, занимался в период с 1920 года по настоящее время вооруженными грабежами, к числу каковых относятся: налет на пароход в районе ст. Гривенской Кубанского округа в 1922 году, два налета на ЕПО станицы Ста-роджерелневской и квартиру комчона Фурсы в 1923 году и налет на хутор Лебедевский 10 апреля 1924 года, где им были повешены граждане: Погорелов, Бирюк, Заяц, Моренко, что и сам обвиняемый Рябоконь признает и при личном допросе обвиняемый Рябоконь заявил, что никакой связи с контрреволюционными организациями как на территории Союза, так и вне он не имел. Нападениями и убийствами руководила личная месть за разграбленное разными лицами имущество, принадлежащее ему. Причину столь долгого нахождения в камышах объясняет тяжестью совершенного преступления перед Соввластью и боязнью понести за это тяжкое наказание.
Принимая во внимание все вышеизложенное, политтройка постановила:
К обвиняемому гр. Рябоконю Василию Федоровичу, 34 лет, применить высшую меру наказания — расстрелять. Приговор привести в исполнение в течение 24 часов…
Но примечательно, что параллельно с этим быстрым и спешным внесудебным разбирательством с Рябоконем ведется и другая работа. С ним долго беседуют высокопоставленные сотрудники ОГПУ, в частности Вдовиченко, а также Малкин, приехавший специально для этого из отпуска. При этом у Рябоконя возникает какой-то лично выработанный план…
О чем говорили с Рябоконем, мы никогда, видимо, уже не узнаем. Но сидевший в соседней камере казак станицы Гривенской Грицько Пухиря, которому удалось перекинуться с Василием Федоровичем фразами, потом сообщил, что Рябоконь сказал, что ему предлагают вступить в Красную армию, но он решительно отказался.
Может быть, Вдовиченко и Малкин плели свою очередную интригу, пытаясь использовать его для вывода из камышей все еще остающихся там людей? Вполне возможно и даже вероятно. И они, в конце концов, склоняют его к тому, чтобы он написал письмо-обращение к скрывающимся в камышах хлопцам. Такое письмо он из-за ранения рук диктует кому-то из сокамерников, но ставит свою подпись.
Послание Рябоконя Василия Федоровича дорогого стоило. Ведь оно было обращено не только к тем четырем уцелевшим его соратникам, а ко всем людям, находящимся в камышах. Кроме того, это было обращение ко всем жителям приазовского региона, для которых Рябоконь был безусловным авторитетом. Это письмо Рябоконя, по сути, извещало их об окончательном прекращении вооруженного сопротивления новой власти:
«Братцы!
Внезапно раздался залп, которым я был ранен в обе руки. Через несколько минут мне оказали помощь, то есть быстро сделали перевязку — Загубывбатько и Дудка.