После каждой речи непременно кричали «Горько I» Это, казалось, было единственным, что они еще помнили из тех исконных свадеб, какие недавно здесь гулялись, игрались и участниками которых они были.
Быстро захмелев, свадьба загудела, как растревоженный улей. Гости галдели, уже мало слушая друг друга. Каждому хотелось напомнить всем, что и он есть на этом свете. И каждый заявлял о себе, как умел. Когда все произнесли официальные поздравительные речи, не преминув в конце прокричать нечто совершенно неуместное о неизбежной победе мировой революции, когда у жениха и невесты уже припухли губы от поцелуев после каждой речи, начальник полтавской волостной милиции Иван Алексеевич Скорик, раскрасневшийся и захмелевший, вытер ладонью пот с высокого с глубокими залысинами лба, встал, одернув непомерно длинную гимнастерку, перетянутую широким ремнем, и, приняв неожиданно-торжественный вид, прикрыв глаза, словно что-то вспоминая, запел: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу нам, царь православный».
Гости смолкли и с нескрываемым любопытством, удивлением и даже испугом обратились в его сторону, пытаясь понять, иронизирует он или же поет вполне серьезно. Но Иван Алексеевич пел самозабвенно, в такт песне слегка покачивая головой и как бы забыв, где находится. Секретарь комячейки товарищ Митенберг нервно двигал желваками и зыркал в его сторону воспаленными, переполненными гневом глазами. Он весь сжался, готовый, казалось, провалиться сквозь пол. Его острое лицо с далеко уходящей лысиной, еле прикрываемой пушком, казалось еще более крысиным. Кое-кто, еще не совсем захмелевший, потупился, перебирая кисти картатой скатерти, желая как бы отстраниться от происходящего. Некоторые чуть слышно, неумело стали подпевать Ивану Алексеевичу. И тогда он, войдя в раж, начал дирижировать, жестами приглашая собравшихся поддержать его. Поначалу недружная, песня вскоре заполнила прокуренную хату, где проходила свадьба, и несмело и пугливо полилась во двор, в осенний холод.
Когда песня обрела, наконец, стройность и лад, на пороге неожиданно появился начальник караула карнач Коля с таким осуждением и презрением во взгляде, что все вопросительно уставились на него, полагая, что что-то случилось, и песня рассыпалась. Видно, каждый, несмотря на забытье веселья, все-таки помнил, что в любую минуту может последовать известие о нападении банды Рябоконя. Но Коля стоял на пороге молча, презрительно разглядывая свадьбу. Первым спохватился Скорик. Отыскав взглядом пустой стакан, налил мутного самогона и, сильно покачиваясь, подошел к Коле.
— Дорогой ты мой комсомолист, выпей за счастье наших молодых.
— Не могу, я на посту.
Иван Алексеевич, держа перед собой стакан, дружески положив руку на плечо карнача, запел: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на посту…». — «На мосту», — с нескрываемым раздражением поправил его Митенберг, злившийся оттого, что веселье вышло из-под его неусыпного контроля. «На Пришибе» — добавил кто-то из-за стола. На это Иван Алексеевич резко обернулся, вдруг изменившись в лице, напомнив всем сразу, что он не просто Иван Алексеевич Скорик, веселящийся на свадьбе, а начальник волостной милиции.
— Кто это сказал? — жестко спросил он.
Свадьба снова притихла, так как каждый знал и помнил, что Пришиб под станицей Гривенской — такое гиблое место, где испокон веку случались нападения грабителей, где запоздалому, загулявшему купчику никак невозможно было проехать неограбленным. А теперь, когда в округе орудовала банда Рябоконя, там стало опасно появляться даже днем. Не дожидаясь ответа и потрясая перед собой указательным пальцем, он по складам произнес:
— Не на-да так шу-ти-ть!
Ведь в этом упоминании о Пришибе был укор и ему, начальнику милиции, которого рябоконевцы водят за нос, всегда появляясь там, где их меньше всего ожидают, хотя ловцов неуловимого Рябоконя хватало помимо его милиции…