Я вздрогнул оттого, что за моей спиной кто-то зычно высморкался; оглянулся и чиркнул огоньком зажигалки. «Погасите, — прошептал архитектор, пряча носовой платок во фрачную фалду. — Угостите сигаретой, а то я — даром, что пустыня вокруг, — продрог от всех этих ритуалов. Насморк начинается — спасу нет…»
Миссис Райт сладко спала. Желтые аризонские звезды сияли над нашими головами, словно огоньки чужих сигарет, и незнакомые мне птицы вскрикивали на соседних кактусах неожиданно громкими голосами. Противно визжали койоты, затравливая одного из рыжих кроликов, которых здесь великое множество и которых резвые койоты поедают без всякого сожаления. Я знал, что вслед за голосами степных волков неизбежно раздастся детский, высокий, затравленный крик обреченного длинноухого беглеца, — никогда не мог привыкнуть к этим вскрикам и не то чтобы не любил их — даже боюсь. Поэтому я затоптал сигарету в песок и двинулся к зданиям Талиесина, почти незаметным в ночи.
Ритуал, установленный здесь, выглядел очень великосветским, но ритуал был напряженным, как всегда это случается, когда присутствующих не покидает ощущение, что они принимают участие в игре, не все правила которой ими изучены досконально. Ну, скажем, я был явным парвеню, и мое присутствие оправдывалось разве что приглашением, посланным мне сообществом Франка Ллойда Райта — для лекции и дискуссий. Поскольку я все равно жил в расположенном поблизости городе Финиксе, проблемы расстояния тоже не существовало, и сообщество не расходовалось на билет для меня. Выступления были назначены на ближайшие дни.
Сообщество объединяло архитекторов, а не дипломатов; это живя в Нью-Йорке можно потереться по роскошным залам и значительно улучшить свои манеры: в городе у Атлантики происходит (как утверждают всезнающие статистики) по 8,81 дипломатического приема ежесуточно. В сообществе Франка Ллойда Райта происходит один прием в неделю, день и время его, круг приглашенных — все это известно заранее и наверняка; здесь невозможны ошибки вроде той, которую совершил однажды немецко-американский ракетный конструктор барон Вернер фон Браун в столичном городе Вашингтоне. Барон, чьи ракеты некогда уничтожали Лондон и намеревались разрушить Нью-Йорк, был человеком немолодым и очень занятым. Спутав день, он отправился на прием в эквадорское посольство не тогда, когда прием был устроен, разыскал резиденцию посла Эквадора и, на радость репортерам, долго возмущенно жестикулировал перед испуганным лицом супруги посла, которая, не ожидая визита, не успела даже избавиться от бигуди. Барону фон Брауну во внеочередном дипломатическом приеме было отказано, и я думаю, что в Эквадоре долго еще опасались ракетной бомбардировки, а также арестовывали левых либералов, бесспорно причастных и к этому межгосударственному конфузу, и ко всем остальным.
В Аризоне такого быть не может. Здесь нет эквадорского посольства и все проще. Когда на следующий день утром я встретился за чаем с архитекторами и архитектурными учениками, то увидел, что пальцы у градостроителей еще больше почернели от грифелей; были архитекторы преимущественно в джинсах и в комбинезонах из джинсовой ткани, облегавших их куда элегантней, чем дирижерские фраки и смокинги с лацканами, блестящими, словно локти на курточке второгодника. Я даже не мог найти среди них того, кто вчера спрашивал у меня с предельной серьезностью, дозволено ли ношение бороды в обществе развитого социализма. Лица у всех были одинаково глубокомысленны и заинтересованы одинаково: дело в том, что в Западном Талиесине впервые видели человека, приехавшего из Советского Союза и способного, как архитекторы считали, рассказать им нечто связное о нашей жизни и советской культуре.
Разговаривали мы интересно и долго. Вместе с точно поставленными вопросами об интернационализме — о сочетании в нем особенностей мышления и творчества разных народов, о проблемах градостроительства в нашей стране и о том, какие виды жилья — многоэтажные дома или особняки — более распространены у нас, вопросы бывали и странные — вроде вчерашнего о бороде. Причем у меня ни разу не возникало ощущения, что я разговариваю с людьми, очень далекими от жизни или занятыми невесть чем и вопрошающими от барской скуки. Нет, архитекторы ничего не знали совершенно непредвзято и честно, они имели о нашей жизни такое же представление, какое у меня есть, скажем, о питании осьминогов или размножении сусликов. У меня спрашивали, долго ли надо ждать разрешения на поездку из Киева в Ленинград; правда ли, что людей, слушающих джазовую музыку, сажают в тюрьму, можно ли поступить в университет, не будучи членом партии, — и еще у меня спрашивали о вещах не менее глубокомысленных и не менее обидных порой. Это был особый род обиды — я с удивлением разглядывал архитекторов, ничего, к примеру, не знающих о Софии Киевской или даже не слышавших о том, сколько раз — в двадцатом только столетии — сжигались иные советские города, со всеми их архитектурными памятниками, с людьми, живущими внутри этих памятников и вокруг них. Чужое незнание так же, как знание, — всегда результат процессов, очень точно запрограммированных в обществе. Знаек с незнайками Америка формирует на потребу себе и всегда ведает, сколько ей надо тех или других. Незнание, которого не стыдятся, особенно пагубно; я процитировал архитекторам старые слова великого американца Теодора Драйзера о том, что «опасно жить без правды, а сейчас особенно опасно не знать правды о Советском Союзе…». Да что там, не только о моей стране — о Драйзере не все знали.