А все-таки как же это, если можно прострелить несколько тысяч затылков (по-немецки такой выстрел имеет специальное название — «геникшлюсс», ни в английском, ни в латышском, ни в славянских языках подобного слова нет) и жить на свете защищенно и беззаботно, когда даже самолеты покачивает при взлете над Румбульским лесом — от боли?
Я помню, как много рассуждали в Калифорнии о красивых бунтах, и хиппи лежали здесь живописными штабелями — вздорничали, опровергали, отменяли, переиначивали. Фашисты с великой последовательностью уничтожали бродяг, — будь воля Лайпениекса, хиппи пошли бы в душегубки. Туда же пошли бы здешние евреи — в Калифорнии немало их, — потому что Лайпениекс очень не любил евреев, как все в СС. О неграх я уже не говорю, да и мексиканцы слишком смахивают на цыган, — представляю, как это обижает Лайпениекса. Теплый, пальмовый, пляжный мир хранит в себе убийцу, словно невзорвавшуюся бомбу в стене. Может быть, привыкли; может быть, это странности исторической памяти? Калифорния была покорена силой оружия, до сих пор это один из наиболее вооруженных американских штатов; здесь делают не только ракеты, военные самолеты, но и пистолеты, полуавтоматические винтовки, продавая их на каждом углу и по всему свету; здесь у всех зудят пальцы, ощущая манящую близость спусковых крючков. В газетах, впрочем, пишут, что полиция здесь свирепа…
Так что же с Лайпениексом, милые мои жители Сан-Диего и всех других городов США? Что на вашем крайнем Западе знают о Румбульском лесе на крайнем западе СССР?
Ну ладно, я в гостях, и, может быть, не положено мне вопросы о беглом подлеце и убийце задавать усталому и честному врачу, отчеркнувшему заметку в газете. Но я не раз и очень серьезно задумывался о безразличии, слишком уж часто определяющем здесь стиль бытия. Безразличие к памяти — своей и чужой — вовсе это не широта взглядов, а Большое Безразличие, которое мне очень не нравится. Иные малые безразличия мне тоже не по душе; я, скажем, люблю спортивную одежду и не восторгаюсь знакомыми, которые в летний зной облачаются в вороные оркестрантские костюмы и считают это едва ли не основной приметой солидности; но надевать на званый обед несвежие теннисные туфли, драные носки и шорты, по-моему, так же невежливо, как сервировать этот обед на газете, а не на скатерти. И так далее. В Калифорнии спуталось и продолжает путаться очень многое: фашист, доживающий на даче, пластиковая пальма в зеленом горшке и лев из огромного зоопарка. Острое чувство совести более причастно, по-моему, к умению различать, чем к умению валить все в одну кучу. Иногда бывало странно до боли видеть, как в большом и не очень большом, во многом Калифорния с эдакой великолепной небрежностью забывает даже самое себя. Газеты пишут, как профессор Тимоти Лири, вчера еще суливший «освобождение через наркотики» и вольнодумствовавший со всех амвонов, начал с первого же допроса в ФБР поливать грязью всех своих недавних друзей — только бы выпустили. Майк Тайгер, бывший одним из руководителей студенческих заварушек в университете Беркли, стал модным адвокатом и ведет сейчас дела проворовавшихся чиновников.
Так одни американцы теряют порой порядочность, а другие — веру в порядочность и затем уверенность в себя и своем мире. Я много думаю здесь о том, до чего люди изболелись душевно; страна рассуждает о силах, которые помогут сменить сегодняшнюю усталость на всегдашние молодцеватость и мощь.
Еще несколько слов об этом. Когда-то знаменитая американка Гертруда Стайн придумала термин «потерянное поколение». Саму Стайн мы не очень знали, но таких ее приятелей, как американцы Фитцджеральд и Хемингуэй, таких европейцев, как Ремарк, многие (и я) читали взахлёб. Многое там сформулировано очень точно. Помните, в «Трех товарищах»: «Мы хотели было воевать против всего, что определило наше прошлое, — против лжи и себялюбия, корысти и бессердечия; мы ожесточились и не доверяли никому, кроме ближайшего товарища, не верили ни во что, кроме таких никогда не обманывавших нас сил, как небо, табак, деревья, хлеб и земля; но что же из этого получилось? Все рушилось, фальсифицировалось и забывалось. А тому, кто не умел забывать, оставались только бессилие, отчаяние, безразличие и водка. Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета». В поисках порядочности и правды поколения терялись во многих странах, но американские запомнились больше других, потому что мы следили за могучей литературой — от Хемингуэя до Гинзберга, как за американской летописью. Первая мировая война, кризис, вторая мировая, «холодная», вьетнамская, Уотергейт; попутно в Америке угробили красивую легенду о ковбоях, сняв точные и жестокие фильмы о резне индейцев и ковбоях-убийцах с винчестерами, притороченными к седлам. Оказалось, что верить не во что. Хиппи разбредались по стране, ввергая в растерянность ее и себя, а затем исчезали, как библейская саранча.