И вот мы вышли на улицу, и там действительно нашисты. Перекопанная Триумфальная площадь, выход из метро (а у метро омоновцы и еще милиционер с мегафоном, бубнит поминутно – «Проходим, не задерживаемся», намекает на что-то явно), и все узкие пространства – колоннада концертного зала, тротуары, кусок проезжей части до забор с раскопками, – заполнены народом. То есть народ – это те, кто вышли митинговать, а еще ОМОН, и еще нашисты. Какие-то действительно футбольные лица, и внушительные фигуры – да, в подворотне такой кого угодно запинает, но то подворотня, а это площадь, и нас на ней – уже тысячи, и будет еще больше, – а их, с футбольными лицами, ну пускай человек пятьдесят, даже не сто. И еще человек, может быть, двести по другую сторону забора, и там-то как раз младшие нашисты, то есть какие-то некормленые дети и все почему-то с барабанами, выдали им барабаны зачем-то.
Митинга так и не вышло, милиция кого похватала (была журналистка светской хроники Божена, даже ее забрали, и она кричала фотографам – «Снимайте меня, снимайте, я Божена», – и все смеялись), кого просто прогнали, но главное впечатление все равно было – нашисты.
Их сколько лет растили, кормили, не жалели на них денег, устраивали гигантские демонстрации совершенно без повода, просто чтобы потренироваться заполнять собой площади. Лагерь еще этот селигерский, тренировки всякие, семинары, промывание мозгов. Вкладывались в них, вкладывались, и все ради одного дня – вот как раз этого дня, который наступил сейчас. И где результат? Дети с барабанами? Или те громилы, несколько десятков, которые потоптались-потоптались, да и исчезли? И это все? И оно того стоило?
Вот это, конечно, потрясало. Русские тонтон-макуты, погромщики-наемники – не вышло, не справились. Даже у несчастных украинцев получились титушки, которые хоть и проиграли, но хотя бы попробовали – а тут-то что где? Неужели просто разворовали деньги, которые Кремль тратил на нашистов, и даже не потрудились хотя бы изобразить, что что-то сделали? Вот уж прав Навальный – партия жуликов и воров. Даже не убийц, просто жуликов и воров, не больше.
– Партия жуликов и воров, партия жуликов и воров! – орет утаскиваемый омоновцем в автобус парень, знакомое лицо, и уже когда он высовывается из автобусного окна – уже молча, уже просто смотрит, я вспоминаю, где я его видел. Три года назад. Лагерь нашистов на Селигере.
XIV
Уже когда расходились с Триумфальной, Кашин познакомился со Светой – ну, как познакомился, стоит девочка и плачет, нехорошо проходить мимо. Кашин ее тоже узнал – час назад пробиралась от метро с большим барабаном в руках на ту сторону, то есть нашистка из некормленых, и нашистке, конечно, стоило выбрать другую дорогу. Час назад Кашин ее видел окруженную хохочущей толпой; вообще в чем главный минус выхода людей на улицу – они почему-то быстро превращаются именно в толпу, и кто-то затеял с ней дискуссию в формате «эй, дура, объясни нам, почему ты за президента» – на ютубе потом было много роликов с ней, она говорила всякие глупости, что мы при этом президенте стали, дословно, «более лучше одеваться». Теперь стоит одна и плачет. Чего плачешь? – Ну вот барабан отобрали. – Ну и дался тебе этот барабан, пошли вон в кафе погреемся – и он потащил ее в узбекскую чайную на углу. Может, расскажет заодно что-то.
У дверей узбекского заведения топтались двое в камуфляже, и, проходя мимо них, он старался не встречаться с ними взглядом – к опасным людям, он давно это выучил, относиться стоит как к подозрительной уличной собаке – не убегать, но и не подставляться. Это совсем не героическое отношение к жизни, Кашин это знал, и еще он знал, что если бы он восемнадцатилетний встретил себя сегодняшнего, то старший на младшего произвел бы самое дурное впечатление – с годами Кашин, как и положено, стал человеком именно того типа, который ему не нравился в юности. Хотя он сам не нравился себе и тогда; восемнадцатилетие – это как раз возраст если не героизма, то ада, хоть алкогольного, хоть сексуального, хоть творческого, хоть гражданского. Возраст страстей, каких угодно, это не имеет значения. И того, что он, как было ясно теперь, бездарнейше расходовал этот возраст на обычную жизнь живущего с родителями второкурсника – вот этого он себе никогда не простит.
Родись он чуть позже, было бы больше и возможностей. Да как минимум поехать на Селигер и стать нашистом – он, понимая, какая нашисты гадость, всегда понимал, что будь он лет на пятнадцать моложе, сам бы с удовольствием в эту гадость погрузился. Или даже не в нашисты – обрил бы себе голову, вытатуировал бы что-нибудь кельтское, прибился бы к компании таких же и ходил бы гонять по улицам антифу и нерусских. К двадцати годам, может быть, сел бы за убийство – ужасно, конечно, но он бы, наверное, был и этому рад. Или, чтобы без убийств, но с книжками – вступил бы к Лимонову, читал бы вперемешку Дугина, Бакунина и Грамши, восхищался бы бароном Унгерном и Курехиным. Но это если говорить о доступном, а если прямо мечтать, то в свои восемнадцать он, засыпая, думал о такой сложносочиненной мечте, мечте из нескольких важных условий.